Ликуя и скорбя

Мамай принял посла у входа в шатер. Возле шатра — золотой трон. По слухам, это был золотой трон Чингисхана, но купцы рассказывали на Руси, что трон был изготовлен для Мамая, а Мамай выдал его за трон По-трясателя вселенной.

Мамай на троне, на коврах ордынские князья и темники, Предводители правого и левого крыльев ордынского войска, предводители туменов, командор генуэзской пехоты.

По обычаю, прежде чем начать речь, Тютчев велел своим людям расстелить ковер у ног Мамая и разложить подарки: серебряные чаши, конскую сбрую, соболью шубу. Такой скудности в подношениях в Орде еще не видывали. За такие подарки в старые времена великокняжеского посла ободрали бы и не пустили бы на глаза к хану.

Мамай и бровью не повел, сидел как истукан. Он догадался, что Москва бросает ему вызов, но он твердо держался ясы Чингисхана — всегда и во всех решениях иметь руки свободными. Русский боярин молод, в Орде он впервые, ведает ли он, что его ждет при этакой дерзости? Дмитрий выбрал смертника, что-то за этим стоит. Для того чтобы узнать, что именно, нужно дать послу выговориться.

Мамай дал знак послу, что тот может говорить.

Тютчев повел речь:

— Великий князь владимирский и московский Дмитрий Иванович ныне здравствует в отчине своей и спрашивает, в здравии ли ныне в отчине своей царь царей восточных царств?

— Только ли спросить о здравии прислал тебя мой улусник Дмитрий?

— Спросить о здравии и пожелать здравствовать многие лета! — ответил Тютчев, догадываясь, что своим ответом ставит Мамая в трудное положение перед ордынскими вельможами. Того и добивался.

— Ради спроса о здравии не следовало моему улуснику беспокоить своего царя!— ответил Мамай.— Дары, что ты принес, то мое добро, его утаил от меня мой улусник Дмитрий. Сказано было моему улуснику, чтобы слал выходы, как то было установлено великим ханом Узбеком и дедом моего улусника Иваном Даниловичем. Где выходы?

— Великий хан ведает,— отвечал Тютчев,— что посол не свои слова говорит, а то, что ему велено его государем! Иного я сказать ничего не имею!

Мамай молча оглядывал молодого боярина. Нет, убивать посла он не собирался, иные были у него намерения. Скинул с правой ноги башмак и протянул ногу к лицу Тютчева.

— Заслужил ты, посол, лютой смерти за дерзость. Мы милостивы! Дарую тебе частицу нашей великой славы, чту тебя, посол, по нашим обычаям к улусникам и рабам. Целуй!

«Не в меня летит сия стрела»,— решил Тютчев. Хан хочет показать своим вельможам, а среди них есть и его соперники, что дерзость Москвы проистекает не от силы, а от легкомыслия.

Тютчев не шевельнулся.

— Я не раб царя восточных царств, я русский боярин и у меня один господин, великий князь владимирский и московский Дмитрий Иванович.

Мамай по-прежнему оставался невозмутим. Что-то не складывалось в его мыслях. Олег рязанский сообщал с посыльными, что Дмитрий, как только тронется Орда, побежит в Заволочье, в задвинские леса. Почему же тогда так дерзок посол, так дерзки дары? Такое бывает только от силы, но не от слабости. Никогда не толкуй прямо, что говорит твой враг. Эта мудрость ненова. Не имея силы остановить вторжение, не собрался ли Дмитрий своей дерзостью отпугнуть Орду?

Мамай знал все ясы Чингисхана, все его поучения, перенял знания ордынских книгочеев, но не ведал, как справиться с самим собой. Он не знал, если человеку во что-то хочется верить, эту веру разрушить очень трудно, только сильные умы способны преодолеть то, во что хочется верить. Мамаю очень хотелось верить, что Дмитрий, прослышав о вторжении, отбежит на север, не решится на открытый бой. Гибель Бегича на Воже, русское войско, которое он увидел под Коломной, страшили, что-то за всем этим таилось неизведанное всем опытом Орды. Не было труда сию же минуту дать знак, и московского посла растерзали бы. Но еще оставалась надежда, что чем-то посол обнаружит тайные мысли Дмитрия.

— Дары, что ты принес, дарю своим воинам. Все злато, все серебро, все добро и все богатство Дмитрия — это мое, мною ему жалованное. Я дал, я и отбираю. Дмитрию назначаю пасти моих верблюдов!

Тютчев не так-то громко, но в напряженной тишине было слышно каждое слово, произнес:

— Посол должен довести каждое слово великого хана до своего государя. Дано мне повеление ответить на столь неуместные слова. Нет воли на земле превыше воли господа бога Иисуса Христа. Как бог повелит, так и будет: кому верблюдов пасти, кому царствовать! То по велению бога, а не по твоей воле, хан!

Такой дерзости не доводилось слышать ханам Большой Орды. Ордынские князья и темники схватились за сабли, кинулись к боярину. Мамай поднял руку и остановил расправу. Он решил, что разгадал игру Дмитрия. Он жертвовал послом, чтобы устрашить Орду и остановить вторжение. Без причины боярин не напрашивался бы на смерть, и была бы за Москвой сила, не послал бы боярина.

— Посол млад!— молвил Мамай.— Помилуем младость, а улусника Дмитрия покараем!

Мамай говорил, а писцы спешили за ним писать в Москву.

«От восточного и грозного царя, от Большой Орды, от широких и бескрайних полей царя, от царя царей и великого хана и джихангира всех войск Большой Орды. Улуснику московскому Мите! Рука моя держит многие царства, и десница моя лежит на царях, князьях, эмирах и бесчиленных воинах. Ведомо нам, что ныне не пришел ты, князь, к нам поклониться: ныне моя рука намерена тебя казнить. Ты млад, князь, а по младости неразумен, улусника своего в раскаянии помилую и обратно пошлю княжить, как послал тебя малым отроком. Явишься с выходами, что установлены великим ханом Бату: десятого воина, десятого пахаря, десятую женщину, десятого ремесленника, десятого коня черного, десятого коня белого, десятого коня пегого, десятую скотину, десятину хлеба, десятину всякого добра, десятину всей торговой тамги. Если не сотворишь по-нашему — все твои грады разорю и предам огню, а самого тебя казню по своей воле!»

Грамоты переписали, вручили в шатре послу, велели ждать прощального слова хана.

Утром тронулись ордынские кочевья. На рассвете заржали кони, снялись палатки, и двинулись мимо по берегу реки Воронеж конные сотни, конные тысячи, тумены. Будто бы властная рука нарочно их двинула на обзор московского посла. Тютчев догадался, что ради вот этого показа и оставил его в живых Мамай, не дал расправиться темникам, остановил занесенные ножи. Коли взялся пугать, стало быть, сам в страхе! Тютчев глядел на нескончаемый поток всадников. Они заполонили, залили все луга и все холмы и текли широким потоком, а вдали их копья чертили небо. Шел час, второй, третий, солнце поднялось на полдень, а всадники текли и текли нескончаемым потоком.

Тютчев нашел Дмитрия у Березуйского оврага. Он сообщил, что Мамай двинул Орду к Дону.

Мамай перешел с реки Воронеж на Дон и двинулся к Быстрой Мече на Кузьмину гать. Ордынские табунщики собирали с выпасов заводных лошадей.

Семен Мелик схватил ночью ордынского темника и погнал его с гонцами к Дмитрию. Сам отошел от Кузьминой гати на Куликово поле.

Темника допрашивал Дмитрий. Темник показал, что Мамай встал у Кузьминой гати и ждет там Олега рязанского и литовского Ягайла, без них не спешит. Московского войска не ждет, ибо Олег рязанский уверил его, что московский люд сел в городах в осаду, а Дмитрий убежал в Заволочье. О числе Мамаева войска темник показал: «Множество есть бесчисленно».

Тихим шагом, не утомляя пеших, двинулись от Березуйского оврага к устью Непрядвы.

Наперед ушли сторожевые отряды и стали у Гусиного брода на дозоре. Игнат получил от князя повеление готовить перевозы через Дон на устье Непрядвы.

Собрался большой совет: переходить ли Дон или загородиться от Мамая Доном?

Дмитрий дал воеводам и боярам наговориться всласть. Для Дмитрия и Боброва то давно не вопрос, однако надо, чтобы подручные князья по убеждению пришли к решению перейти Дон.

Совет собрался под открытым небом на высоком берегу, под звездами, ибо была ночь. Костров не зажигали.