Разрушенное святилище

Он повернулся туда, где скользил паланкин Трибуна.

— Возможно, вы тоже слышали те богохульные речи, что вел Ортегиан с нашим генералом. Что касается Терранда, ему простительно, он здесь чужак, да и, прости меня трехлапая жаба, не человек вовсе. Но нашему правителю не пристало говорить такие мерзости о богах.

— Смотрите! — воскликнула Корделия, подавшись вперед. — Лунный Храм!

Лицо Долабеллы побледнела, ибо его прервали в самом начале длинной и весьма поучительной речи о богах и месте человека в мироздании. Конану пришлось поспешно пересесть к краю экипажа, иначе девушка, потянувшись через край, наверняка перевернула бы паланкин.

— Вовсе нет, дочь моя, — строго и наставительно возразил священник, недоумевая, как можно не понимать таких обычных вещей. — Это Шпиль Эзерии, Храм же располагался тремя каскадами выше. К несчастью, вы не сможете его увидеть — мощные заклинания курсаитов разрушили весь комплекс до основания.

Здание, мимо которого они пролетали, и правда можно было принять за обитель богов.

Вытесанное из единого куска белого мрамора, оно потом было покрыто обсидиановой краской (в которой алхимик смешал сок мандрагоры и дыхание черного дракона), и на короткое время приобрело серый, пористый вид, словно мастер сложил его из простого песчаника. Спустя три недели, поверх первого слоя был нанесен второй, ярко-алый, из семян гигантского гриба-людоеда, и теперь, когда все высохло, казалось, будто перед путником открылась единая, вздрагивающая капля горячей крови, воплощенная в камне.

— Здесь мать-Земля, великая Амирисса, дарует нам, своим детям, великий бесценный дар, молоко недр, которыми она вскармливает нас, как неразумных младенцев…

Жрец Долабелла собирался и дальше нанизывать одну бусину красивых слов за другой, но Корделия бесцеремонно перебила его, спросив:

— Чего?

— Джарта — магическое вещество, которое в Валлардии добывают прямо из земли, — пояснил Верховный жрец, и сам ужаснулся тому, как сильно пришлось упростить его объяснение. — Наверняка вы заметили, что наш Трибун не похож, н-да, на обычного человека, то же и с Гроциусом.

Он провел рукой по лицу — жрец сам не заметил, как позаимствовал жест у Ортегиана. Однако в исполнении Долабеллы это движение смотрелось совсем не так эффектно, а если говорить напрямик — то совсем скверно. Правителю оно придавало вид важный и значительный, священник же смотрелся со стороны нелепо.

— Сомневаюсь, — говорил он меж тем, — что в другом краю человек мог бы остаться жив, лишившись всего тела, — даже будь он таким опытным и умелым чародеем, как дворцовый архимаг. Все это действие джарты, дитя мое, она сочится из земли, наполняя все вокруг испарениями волшебства.

— Наверняка она дорого стоит, — заметила Корделия, прикидывая, а найдется ли у нее флакончик, чтобы накапать немного.

Подобное отношение к святыне произвело на Долабеллу столь сокрушительный эффект, что он несколько мгновений просидел с раскрытым ртом, точно ожидая, когда внутрь, наконец, влетит муха. Придя в себя, он смерил наемницу грозным взглядом и сообщил:

— Джарта столь ценна, что никто в Валлардии даже помыслить не может о ее продаже.

Вся, до последней капли, она доставляется в Верховные храмы, где мы, служители Радгуль-Йоро, творим чудеса Его именем…

Он помахал перед лицом девушки пальцем.

— Каждый шпиль охраняют три мантикоры, и шестеро стражников из элитных полков Терранда.

Конечно, говорить этого не стоило, даже если не знать Корделию, Конан же про себя пришел в ужас, понимая, что девушка тут же начала строить план нападения на Шпиль.

Да и могли ли остановить ее какие-то жалкие мантикоры? Аквилонка могла пойти даже сапфирового дракона, охраняй зверь то, что можно выгодно продать в Шадизаре или Замбуле.

Киммериец поспешил перевести разговор.

— Говорят, в Курсайе месторождения побогаче, — заметил он.

Долабелла плюскнул губами, обрызгав обоих собеседников слюной.

— Враки, истинно, истинно говорю вам! — сообщил жрец. — Да и можно ли помыслить о том, что Небесные Боги наградят таким богатством их, жалких курсаитов, которые считают, будто Радгуль-Йоро — прости меня трехлапая жаба! — родился из яйца, а потом из своих щек создал луну и землю!

— А откуда взялся океан? — спросила Корделия, которая могла блеснуть любопытством в самый неподходящий момент.

Жрец покраснел и глаза его от возмущения выкатились из орбит, словно он сам превратился в жабу.

— По их версии — из плевка, — отвечал он.

Киммериец чувствовал, что милая беседа, начавшаяся как простое обсуждение богов, скоро грозит перейти в нешуточный спор, в ходе которого девушка получит от жреца пощечину, а тот в ответ — кинжал в горло по самую рукоять.

— Милый Долабелла, — произнес Конан кротко, против воли подражая рассыпчатому тону Гроциуса. — Я полагал, что Верховный жрец должен обязательно посетить Шпиль Эзерии, когда оказывается рядом, Можно ли допустить, чтобы столь ценное вещество, как джарта, разливалось по сосудам без вашего присмотра?

Священник сглотнул — как жаба, пожравшая стрекозу целиком, — и его лицо побледнело так сильно, будто слова Конана разом выпустили из него всю кровь.

— Разумеется, — отвечал тот, сжав рукой амулет Радгуль-Йоро, висевший на шее. — И правда, я слишком заболтался с вами.

Жрец даже не заподозрил в словах киммерийца то, что кушиты называют «нехитрой хитростью». Конан не смог найти лучшего способа отвлечь жреца и Корделию, и тем самым избежать ссоры. К тому же, Долабелла совсем недавно занял должность Верховного жреца, и еще не успел полностью ознакомиться со всеми обязанностями, которые должен выполнять. Поэтому, оправив парадную тогу и для успокоения нервоз высморкавшись в расшитый золотом платок, жрец направил свой мраморный паланкин к Шпилю Эзерии, оставив Конана и девушку продолжать путь вместе с процессией.

— Наемники мне не нравятся, — сказал Терранд.

— Вот как? — искренне удивился Ортегиан.

Карла хорошо знал, что сам полудракон был солдатом удачи, и возглавлял отряд искателей приключений, когда впервые появился в Валлардии. Там он быстро обрел славу и почет, которых вполне заслуживал, и вскоре получил предложение возглавить армию молодой республики.

Трибун не мог понять, почему люди больше всего ненавидят тех, кем сами были совсем недавно.

— Мне не по душе, что вы пригласили наемников, — произнес военачальник. — Эти люди не знают ни верности, ни чести, они побегут с поля боя, как только почувствуют, что битва проиграна.

«Откуда тебе все это так хорошо известно? — неторопливо мурлыкал про себя Ортегиан. — Не иначе, сам именно так вел себя, когда продавал свой меч в Офире и Туране. Думаю, друг Терранд, ты не раз поворачивал вспять, следуя совету древнего поэта (имя которого, впрочем, ты вряд ли знаешь) — «щит мой заброшен в кусты, жизнь я зато сохранил».

Паланкин неторопливо покачивался над дорогой, убаюкивая Трибуна. Большинство экипажей летели плавно, однако правитель нарочно выбрал для себя тот, что слегка колебался в воздухе, словно лодка на спокойной реке. Ортегиан уже не слушал слов полководца, который горячился все больше, — вместо этого, карла медленно погружался в свои мысли, словно в приятный сон.

«Да, Терранд! — размышлял он, глядя на раскинувшуюся у подножия гор долину. — Наверное, тебе не впервой видеть лицо генерала, которому ты еще несколько дней назад клялся в верности, — когда теперь, на поле проигранного боя, он оборачивался к вам, наемникам, что столь дорого обошлись стране! Он ищет вас там, где вопиет ваш воинский долг, может быть, на последнем рубеже перед накатывающейся армией неприятеля — и что же видит? Лишь ваши спины, да грязь и песок, несущиеся из-под копыт ваших коней столь же стремительно, сколь и вы сами бежите прочь! Вначале черты его отражают недоумение, он не в силах поверить, что люди, с кем его соединило солдатское братство, способны предать. Потом ярость заливает его глаза, кожу, заставляет широко распахнуться рот, — и гнев этот тем сильней, что это чувство не на кого выплеснуть, а вы, предатели и изменники, наверняка избегнете правосудия. И вот наконец все эти чувства уходят, оставляя место последнему — отчаянию, ибо бой проигран, и смерть несется к нему на кончике чьего-то копья… Да, Терранд? Эти картины вставали перед тобой, когда ты через силу пожимал руки наемникам в парадной зале дворца? Или ты вспоминал, как со своими товарищами — наверное, кого-то из них ты и встретил на том приеме! — сидя в прокопченной таверне, и гремя тяжелыми кружками с хмельным вином, вспоминали потешное лицо генерала, и его беспомощный крик: «Вернитесь, дети Эрлика! Вернитесь и бейтесь до последнего!» И слова эти — возможно, последние, — вызывали у вас смех. Его ты слышишь сейчас? И хохот, который вырывался из твоей собственной глотки, мешается в твоей голове с тем, что будет адресован тебе, оставшемуся стоять посреди бегущего войска? Не бойся, мой друг Терранд! Этого никогда не случится, ибо план войны уже подготовлен, наш удар будет быстр и милосерден, а у курсаитов не останется даже шанса сопротивляться нам…»