Разрушенное святилище

— Все же удалось отколоть кусочек барьера? — спросил Конан.

Гроциус улыбнулся, как специалист, получивший похвалу от такого же знатока.

— Уверяю, это было совсем непросто, — отвечал он. — Будь у меня руки, я наверняка лишился бы их — возможно даже, вместе с плечами и кусками торса. Как видишь, дорогая Корделия, в том, что у тебя нет тела, есть и свои преимущества — ты не можешь потерять его снова…

Ни Конан, ни аквилонка — к радости для себя — не могли похвастать таким преимуществом, поэтому колба с клубящимся туманом не вызывала у них такого же восторга, как у чародея.

— Я принес в жертву четырех грифонов, — продолжал Гроциус. — Каждый из них перед этим сожрал трех девственниц. Возможно, с девицами-то и вышел перебор, — взрыв был таким сильным, что сжег всех моих учеников, которые сопровождали меня… Жаль, я потратил много времени, пытаясь научить их основам магии. К счастью, остались другие.

Туман в колбе начал темнеть, как предгрозовое небо.

Чародей пояснил:

— Некоторые верят, что могущественные чары раскрывают свои тайны лишь тем, кто готов пожертвовать ради этого чем-то важным… Или кем-то. Поэтому, дорогая Корделия, пожалуйста, держитесь подальше.

Конану он этого не предложил, как и дорогим не назвал.

Облачка тумана сгустились в хрустальных объятиях колбы, вспыхнули и превратились в оскаленный белый череп, который, сверкнув обсидиановыми глазницами, оскалился в зловещей гримасе.

Корделия испуганно вскрикнула, — поскольку именно этого от нее ждал Гроциус, что же до киммерийца, то он знал, — зловещее изображение появилось не внутри колбы, а на ее стенках. Этот нехитрый фокус сотворил сам, колдун, чтобы произвести впечатление на зрителей.

— Ты когда-нибудь пытался изучать магию, Конан? — спросил Гроциус, поднимая со стола большую реторту, наполненную темной бурлящей жидкостью. Она кипела, хотя все горелки оставались потушенными, и Конан понял — перед ними кровь алой вивверны, которая начинает бурлить, только соприкоснувшись со стеклом.

— Нет, — отвечал киммериец. — И сомневаюсь, что у меня есть к этому задатки.

— Напрасно, — заметил Гроциус, и северянин к своему удивлению понял, что чародей сказал это не из желания польстить своему собеседнику (а царедворцы делают это, как известно, почти по привычке, вряд ли осознавая, кому и какие делают комплименты). — Я чувствую в тебе большую жизненную энергию…

Кровь вивверны вскипела, и колба начало плавиться. Прежде, чем магическая жидкость пролилась, Гроциус поднес ее к большой чаше, в которой уже лежали череп балакра и три пера феникса. Крупная капля расплавленного стекла упала на них, заставив сразу же почернеть, а затем и вся жидкость обрушилась в широкий сосуд сверкающим водопадом.

— Эта черта столь редко встречается в людях, — продолжал чародей, — что при обучении колдовству ей почти не уделяют внимание. И правда, нет смысла требовать у ученика качеств, которых нет почти ни у кого. Однако такой подход приводит к…

Черепа начали лопаться. Мозг кентавров, засушенный в них, вываливался наружу, рассыпаясь крохотными кусочками.

— Аппетитно выглядит, не так ли? — коротко усмехнулся Гроциус. — В такие мгновения я чувствую себя поваром… Так вот, я говорил о том, что человек, обладающий большой жизненной энергией, — как ты, Конан, — обычно не знает, что эта способность может позволить стать ему великим магом. Пожалуй, если бы я уже не рассказал о том, как погибли мои прежние ученики, я бы предложил тебе стать одним из них… Но теперь, полагаю, ты вряд ли на это согласишься.

Киммериец не стал возражать.

— Когда наш любезный Трибун, чья мудрость равна разве что его красоте… Еще два пера… Так. Когда он сказал, что ты поможешь мне решить эту маленькую задачку, которую задали нам курсанты с их магическим барьером, я сперва думал, будто он всего лишь навязал мне докучную обязанность, развлекать высокого гостя.

Шесть горелок вспыхнули по углам стола. Каждая из них пылала своим цветом — алым, оранжевым, густо-синим, светло-сапфировым и черным. Огонь последней был совершенно прозрачен, и Гроциус поспешил предупредить:

— Осторожно. Многие мои ученики заканчивали свой курс здесь, лишившись пальцев или всей руки. После этого приходилось отдавать их на Арену — нет смысла возиться с теми, кто не в силах почесать у себя за ухом. Мне хватает хлопот с самим собой, а зрители всегда рады посмотреть, как мантикоры пожирают людей, не способных даже защититься.

Вещества в чаше полностью расплавились. Гроциус поднял сосуд, и начал осторожно выливать булькающую в нем жидкость на каждую из горелок. Могло показаться, что сейчас она зальет огонь и потушит его, но заговоренная влага растекалась лужицей в воздухе, в нескольких локтях над играющими языками пламени.

— Я говорил о тебе, Конан… Теперь я вижу, что ты можешь быть мне очень полезным. Твоя жизненная мощь усилит действие заклинаний, и вещество, из которого курсаитские колдуны создали свой барьер, раскроет нам свои тайны… Конечно, не исключено, что при этом ты ослепнешь, превратишься в муху или же просто умрешь. Пообещай, что в таком случае станешь являться призраком по ночам не мне, а Ортегиану, именно он предложил мне твою помощь. Дорогая Корделия, отступи, пожалуйста, вон в тот угол комнаты… Вот так. А теперь, Копан, посмотрим, сможет ли твоя энергия и мое колдовство раскрыть эту маленькую тайну…

Последняя капля алхимического снадобья упала на трепещущее пламя. Несколько мгновений ничего не происходило, и киммериец чувствовал, в каком напряжении находится Гроциус, нетерпеливо следящий за игрой магического огня.

Корделия встала рядом с Конаном, — несмотря на призыв колдуна отойти подальше, — похожая на каплю живого огня, она была готова в любой момент броситься в бой. Заговоренный меч девушки остался в ножнах — воительница понимала, что в этом испытании он вряд ли сможет принести пользу.

Вместо клинка, аквилонка вынула из сумки белый, отшлифованный ветром череп стигийского жреца. В его затылке зияли три маленьких круглых отверстия — там, куда попали ее стальные шарики, выпущенные из пращи. Два девушка смогла потом вынуть, а третий так и остался внутри, глубоко войдя в кость.

Алые молнии пробегали по мертвому лицу черепа, и временами казалось, будто он жив.

Гроциус бросил на амулет недовольный взгляд — без сомнения, увидев в нем явное сходство с самим собой. Однако почти сразу же магическое пламя вспыхнуло с новой силой, заставив колдуна забыть обо всем другом.

Шипящие стрелы огня вырвались из каждой кадильницы. Они растекались высоко над столом, воздуху, словно под ними пласталась не видимая глазу плита.

— Tridaros! — воскликнул чародей. — Kouros Ulma!

Шесть огненных лучей сошлись в середине, и столб рокочущего огня вознесся к расписным сводам залы. Кадильницы погасли, пламя исчезло — и только белая, пульсирующая звезда вспыхивала и гасла над головами людей.

— Empitricuml — прошептал колдун.

Выбрал ли он не то заклинание?

Или, может быть, прочитал его недостаточно четко?

Яркий всполох, мерцавший под сводами залы, вдруг забурлил, наполняясь изнутри алыми пенящимися волнами. Казалось, невидимое копье пронзило его, заставляя истекать кровью.

Два или три мгновения белая звезда продолжала пульсировать, с каждым толчком наполняясь багряной влагой, и наконец лопнула, озаряя залу сверкающими брызгами цвета заката.

— Pantikeal — сдавленно выкрикнул чародей, но было ясно, что ритуал вышел из-под его контроля.

Силы, разбуженные Гроциусом, теперь подчинялись не ему — а неведомому магу, создавшему волшебный барьер. Алые капли стекали по граням мироздания, образуя прозрачную полусферу, в которой оказались заключены люди. На высоте человеческого пояса, брызги останавливались и растекались кругом, чертя вокруг пленников широкое вспыхивающее кольцо.

Черные молнии родились на сводах кровавого купола.

Они тянулись к людям, ломались и шинели, разбрасывая золотые искры, вонзались в тела и проходили насквозь.