Мертвые возвращаются?..

Дэниел обвел взглядом остальных: Эбби, такую решительную и одновременно такую беспомощную; Рафа, готового лопнуть от злости; Джастина, который в буквальном смысле перекрутился на сто восемьдесят градусов и теперь смотрел на происходящее полными ужаса глазами.

— Ш-ш-ш! — произнес он и поднес к губам палец. Мне еще ни разу не доводилось видеть в человеческих глазах такую любовь, такую нежность и такую мольбу одновременно. — Ни единого слова. Что бы ни случилось.

Все трое недоуменно посмотрели на него.

— Все будет хорошо, — сказал Дэниел. — Честное слово, вот увидите. Все будет хорошо.

Он улыбался. Затем резко повернулся в мою сторону и еле заметно кивнул. Движение мне хорошо знакомо, я видела его уже тысячу раз. Мы с Робом ждем, впившись глазами в дверь, которая не открывается, или за столом в комнате для допросов — этот едва заметный кивок, который всегда означал одно: «Ну, давай!»

Время, казалось, застыло. Свободная рука Дэниела, будто в замедленной съемке, описав в воздухе плавную дугу, опустилась на рукоятку револьвера. В комнате, словно в подводном царстве, царила звенящая тишина, смолкли даже сирены. Рот Джастина был широко открыт, но из него не доносилось ни звука. Единственный звук во всем мире, который уловило мое ухо, — щелчок взводимого курка. Руки Эбби с растопыренными пальцами тянулись к Дэниелу, напоминая морские звезды, волосы извивались словно водоросли. Мои глаза успели уловить, как Джастин втянул голову в плечи и съежился. Этого мгновения мне хватило, чтобы перевести прицел на грудь Дэниела, чтобы отметить про себя, как впились в рукоятку револьвера его пальцы, вспомнить, как те же самые руки когда-то лежали на моих плечах — такие большие, теплые и умелые. Хватило на то, чтобы узнать почти забытое ощущение, вспомнить запах страха, исходивший от Торговца, приток крови к пальцам, осознание того, как это легко — умереть от потери крови, как просто, никаких усилий. А потом мир взорвался.

Помнится, я где-то читала: последнее слово на самописце черного ящика любого попавшего в аварию самолета, последнее слово, которое шепчут губы пилота, понимающего, что жить ему остается считанные секунды, — «мама». Когда весь мир, когда вся ваша жизнь рвется прочь от вас со скоростью света, это единственное, что остается с вами. Мне было страшно при мысли, что, если в один прекрасный день преступник приставит мне к горлу нож, если вся моя жизнь сожмется до одной единственной секунды, у меня не останется даже этого слова, мне некого будет звать. Но в то мгновение, которое разделяло наши два выстрела, мои губы прошептали одно слово, и слово это было «Сэм».

Дэниел же не проронил ни слова. Выстрелом его отбросило назад, револьвер выпал из рук и с противным стуком ударился об пол. Где-то рядом звякнуло разбитое стекло — милый уху и сердцу звон. Мне показалось, я заметила, как, словно след от сигареты, на белой рубашке появилось отверстие, но на самом деле я смотрела Дэниелу в лицо. На нем не было ни боли, ни страха, ничего такого, даже испуга или удивления.

Взгляд был сосредоточен на чем-то за моей спиной — мне никогда не узнать, на чем именно. Мне он показался атлетом или гимнастом, который приземлился в последнем, бросающем вызов смерти прыжке — сосредоточенный, спокойный, преодолевший все преграды, достигший своей цели.

— Нет! — крикнула Эбби, и ее крик прозвучал как приказ.

Она в прыжке бросилась к нему, и пестрые юбки колыхнулись в веселых солнечных лучах. Дэниел заморгал и начал медленно оседать на бок. Еще мгновение — и позади Джастина осталась лишь чистая белая стена.

Глава 25

Последующие несколько минут запомнились мне как отдельные кадры фильма ужасов, скрепленные в единую цепочку зияющими пробелами. Помню, что я побежала, поскользнулась на осколках стекла и снова бегом бросилась к Дэниелу.

Помню, как Эбби склонилась над ним, как, словно разъяренная кошка, пыталась оттолкнуть меня.

Помню размазанную по ее майке кровь и грохот выстрела, эхом прокатившийся по всему дому, словно кто-то громко хлопнул входной дверью, чьи-то голоса, топот ног. Чьи-то руки, подхватившие меня под мышки в попытке оттянуть прочь.

Помню, как я брыкалась и извивалась, отчего меня пришлось хорошенько встряхнуть, и тогда в глазах прояснилось, и я узнала лицо Фрэнка в считанных сантиметрах от моего собственного: «Кэсси, это я, перестань, все кончено».

Помню, как Сэм пытался оттолкнуть его в сторону, как он бесцеремонно ощупал меня с головы до ног в поисках пулевых ранений, помню кровь на его пальцах. «Это твоя? Это твоя?» Я понятия не имела, а он продолжат ворочать меня как куклу, пока наконец не произнес с облегчением в голосе: «Ты цела, с тобой все в порядке, он промазал».

Помню, кто-то сказал что-то насчет окна, кто-то рыдал. Было слишком светло, слишком пестро и ярко, так что, казалось, можно порезаться, слишком шумно, и чей-то крик: «„Скорую“, вызовите „скорую“!».

Наконец кто-то вывел меня, усадил в машину и захлопнул дверцу, и я смотрела на вишневые деревья, на ясное небо, которое постепенно начинало темнеть, на далекие очертания холмов. Я сидела, и в голове моей не было никаких мыслей.

Для таких случаев, как мой, когда стреляет офицер полиции, существуют определенные процедуры. В принципе процедуры существуют буквально для всего; другое дело, что про них не вспоминают до того самого дня, когда в них наконец возникает необходимость, и тогда кто-то поворачивает в замке ржавый ключ и сдувает пыль с соответствующей папки. Мне ни разу не встречался полицейский, который кого-то застрелил. Так что никто не мог сказать мне, чего следует ждать или как поступить — так или этак, и каковы вообще мои дальнейшие перспективы.

Бирн и Догерти отвезли меня в Управление внутренних дел в Феникс-Парке, где все привыкли напускать на себя важность и таинственность. Бирн сидел за рулем. Его понурые плечи — как в том пузыре, что пририсовывают ко рту героев в комиксах, — могли говорить лишь одно: «Я знал, что рано или поздно это случится». Я сидела на заднем сиденье, словно подозреваемая, и Догерти время от времени исподтишка поглядывал на меня в зеркало. Он едва не пускал слюни: еще бы, такого волнующего момента в его жизни отродясь не было! Прибавьте к этому слухи и домыслы, которые нашему брату служат твердой валютой, — в общем, парню крупно подфартило. У меня жутко замерзли ноги, и я их почти не чувствовала. Что там ноги! Я вся окоченела до самых костей, как будто побывала в ледяной воде. На каждом светофоре Бирн тормозил и мрачно матерился.

Наш брат ненавидит BP, отдел внутренних расследований. Его у нас называют «крысиным взводом» — и это еще самое мягкое прозвище, — но в тот день там со мной обошлись по-человечески. Держались слегка отстраненно, профессионально и мягко, подобно сестрам милосердия, что выполняют положенные ритуалы по отношению к пациенту, который угодил в страшную аварию, которая едва не стоила ему жизни. Первым делом у меня забрали нагрудный знак — якобы «на период расследования», как сказал чей-то елейный голос. У меня было такое чувство, будто мне обрили голову. После этого с меня сняли бинты и отстегнули микрофон. Затем в качестве улики забрали пистолет — как и положено, затянутыми в резиновые перчатки пальцами, после чего положили в пластиковый мешок, который запечатали и пометили маркером.

Женщина-техник с уложенными в гладкий узел волосами — точь-в-точь горничная из Викторианской эпохи — ловким движением воткнула мне в руку иглу и взяла анализ крови на алкоголь и наркотики.

Смутно вспомнилось, как Раф что-то наливал в стакан, помню ощущение холодного стекла в моей руке, но пригубила ли я стакан, сделала ли из него хотя бы один глоток — этого я сказать не могла. Хотя в данный момент от выпивки точно не отказалась бы. Затем он протер мои руки ватным тампоном на предмет остаточных следов выстрела, и я отметила про себя, словно наблюдала за кем-то с далекого расстояния, что руки мои не трясутся, что они неподвижны как камень и что за месяц, проведенный в Уайтторн-Хаусе, округлились впадины на моих запястьях.