Терновая крепость

Серка при слове «собака» завилял хвостом.

Дюла слегка повел плечами под пропитанной потом рубашкой.

— Кажется, я капельку обгорел.

— Капельку? — покачал головой Матула. — Вечером хорошо бы тебе помазаться. У Нанчи найдется какое-нибудь подходящее масло. Надо было поостеречься. Умный человек на чужой беде учится. Но ты еще не человек, а малявка.

Наш Плотовщик немного подумал над словами старика и сделал вывод, что, по мнению Матулы, он не умный и не человек, значит, вообще не поймешь что. Да, но на старика нельзя было обижаться, потому что он благожелательно высказал то, что думал — правду, и его мысли не имели ничего общего с фантастическими плотами и воображаемыми карпами.

Матула вынес из шалаша две миски и алюминиевые ложки. Собака возбужденно вскочила.

— На место! — сурово приказал старик. — Не люблю, когда ты крутишься под ногами.

Серка печально побрел к цепи и, вздыхая, улегся, но не сводил глаз с чудесного котелка.

Матула налил ухи Дюле, потом себе.

— Дай немного поостыть. Если не острая, я еще поперчу.

Но Плотовщик нашел уху достаточно острой, даже слишком, однако не подал виду.

— Вкусная?

— Замечательная, дядя Матула, — глотнул воздуха Дюла, который слегка осип от ухи, обжигавшей красным перцем.

— Поешь еще этого, длинненького. — Матула дал мальчику зеленый стручок. — Какой вкусный!

— Нет, нет, — испугался Дюла, — и так остро.

— Хлипкий ты парень, — улыбнулся старик. — А я люблю, чтобы прожгло до корней волос.

Но горло нашего Плотовщика достаточно обожгло, а потом он перешел к рыбе, которая оказалась нежной и мягкой, как масло; после нее рот и пищевод уже не так жгло.

Они продолжали есть молча; Матула промолчал даже тогда, когда к ним осторожно подкрался Серка. Потом пес подобрал все остатки — рыбью кость здесь, хребет там, — но и он нашел, что перца переложили, потому что долго тер об траву горевшую пасть.

— Жжет, — сказал Матула, и Серка с ним от души согласился. Старик достал подаренную ему сигару.

— А ты не подымишь?

— Нет, спасибо, — отказался Дюла. — Сейчас уж нет. Спать охота, — прибавил он, что было сущей правдой.

— Ну, иди ложись. Там в углу сено. Нет постели мягче, чем сенник.

Некоторое время Дюла еще наблюдал за витками табачного дыма, потом его сморил сон, но спалось ему Плохо, Плотовщику снилось, что спину ему прижигают раскаленным железом, а потом капают расплавленный свинец на мочку уха. Тут он проснулся, схватился за ухо, и пальцы его оказались в крови: он раздавил толстобрюхого комара.

— Что это?

— Был комар. Кое-какие сюда залетают, но меня они не трогают. Черт его знает, наверно, старая у меня кровь, — предположил Матула. — Ну, как выспался?

— Я же…

— Целых два часа спал, только все ерзал. Надо поторапливаться, пусть-ка поскорей Нанчи тебя намажет. Без этого не обойтись. Мы все тут оставим, только мешок тащи домой.

Лайошу Дюле не хотелось идти домой. Не хотелось ни лежать, ни вставать. Сандалии немилосердно натирали ноги, и он еле тащился.

— Спадает наконец жара, — заметил Матула, а Плотовщик подумал, что жарче бывает только в аду.

Пустой рюкзак хлопал у него по спине, причиняя боль, и вообще все утренние надежды точно растаяли в густом тумане. Предобеденная рыбная ловля еще не превратилась в приятное воспоминание, а потому не могла служить утешением, и наш Лайош Дюла, расстроенный и вспотевший, сиротливо плелся за Матулой, который бодро шагал по тропке.

— Сначала я думал, мы еще куда-нибудь сходим, — сказал старик и остановился. — Но, пожалуй, не стоит. Целебное масло необходимо твоей спине, как голодному — кусок хлеба. Отсюда ты найдешь дорогу домой?

— Наверно.

Ну ладно. Я выведу тебя на стежку, по которой мы сюда шли. С нее не сходи, ведь если заплутаешь в лугах, не выберешься из них неделю. В другой раз запоминай приметы, когда идешь.

— Теперь я не заблужусь, дядя Матула, — немного погодя заверил его Дюла. — Сюда мы вышли утром, и там у дерева…

— Вяза.

— У вяза свернули.

— Верно.

— Спасибо вам за все. — Мальчик протянул старику руку. Матула весело хлопнул его по ладони.

— Не за что. Завтра я не приду к тебе, у тебя будут другие дела. А послезавтра на зорьке зайду.

И наш Плотовщик, уверенно зашагал по тропке, а когда у вяза оглянулся, старика уже и след простыл.

Вокруг жужжал луг, убаюкивая его музыкой кузнечиков, жужжанием пчел, далеким птичьим щебетом, и все это создавало непостижимое чувство подлинной уединенности, которое невозможно было ни уловить, ни выразить словами.

Почти машинально брел Дюла к дому, и серая цапля сопровождала его в воздухе как старая знакомая.

«Только не пойму, — размышлял мальчик, — какие у меня завтра будут дела».

— Раненько пришел ты, сынок, — погладила его по голове тетя Нанчи. — Ну, хорошо было? Ловили вы рыбу?

— Хорошо было, и рыбу ловили. — Дюла снял со спины рюкзак. — А вот… дядя Матула сказал, есть какое-то масло…

— Какое такое масло?

— Которое помогает, когда обгоришь на солнце. Старушка прищурила глаза.

— Сними-ка рубашку! Господи! — всплеснула она руками. — Хвороба возьми этого старого бродягу. Не мог он разве тебя предупредить?

— Он ушел, тетя Нанчи, и я снял рубашку…

— Да ты и сам мог бы сообразить. Несу, несу, настоящее цветочное масло.

Дюла решил, что спина и поясница горят у него так нещадно потому, что кухонная плита раскалена, и направился к двери.

— Ты куда? — спросила его тетя Нанчи, вернувшаяся с бутылочкой.

— От плиты так и пышет жаром…

— Бедняжечка! Ее и не топили. Ну-ка, подставляй свою спину.

— Ой! — подскочил Плотовщик. — Поосторожней, тетя Нанчи!

— Что с тобой? Я едва притронулась к твоему плечу. Прыгал бы, когда снял рубашку. Берегись, Матула, старый осел, сведу я с тобой счеты.

— Говорю вам, дядя Матула уходил. Хватит, тетя Нанчи!

— Поверь мне, это чудодейственное средство. Через час боль утихнет.

К сожалению, ее пророчество не сбылось. Через час наш Плотовщик чувствовал себя так, словно после кораблекрушения попал в руки к людоедам, которые поджарили его, готовясь съесть. Дюла сидел как истукан в огромном кресле, которое тетя Нанчи прикрыла старой простыней.

— Простыню можешь пачкать маслом. Жжет еще? Скоро пройдет. Что тебе дать поесть?

Плотовщик только махнул рукой, отказавшись от еды, но потом сообщил, что в лесу они ели такую уху… Свое признание он завершил красноречивым жестом, означавшим, что подобной ухой лакомятся лишь боги на Олимпе, да и то в воскресные и праздничные дни.

— А мою уху ты пробовал? — спросила старушка, полная горького презрения к кулинарным способностям Матулы, и бросила сердитый взгляд на пылавшие огнем и блестящие от масла плечи Дюлы. — Пробовал?

— Нет. Не пробовал, тетя Нанчи, — струсил зажаренный мальчик и дал себе слово, что в оставшиеся ему дни (возможно, он не доживет и до утра) он не станет хвалить старушке даже кулинарное искусство родной матери. — Думаю, ваша уха ни с чем не сравнима. Мама Пири так говорила.

Надо признаться, наш Плотовщик решил выбраться из тонкой трясины ухи на хрупких плечах мамы Пири, и хотя с благими намерениями, но бесцеремонно врал. На самом же деле мама Пири сказала: «Хорошо готовит Нанчи, этого нельзя отрицать, но кладет слишком много жира и пряностей. Если какое-нибудь блюдо должно быть кисловатым, то у нее оно такое кислое, что коза бы заблеяла, отведав его; а если другое блюдо должно быть сладким, то оно уж такое сладкое, что от него склеивается рот. Ну, а уха у Нанчи… недурна, что правда, то правда, но от нее так горит во рту, словно ты огня наглотался. Недаром же в поваренной книге тети Рези ясно написано: «Надо класть в уху сладкий калочайский перец».

Вот что сказала мама Пири, но тетя Нанчи, которой неведомо было коварство Плотовщика, успокоилась. Она обошла вокруг мальчика, восседавшего на огненном троне.

— Почитай немного. К завтрашнему дню забудешь обо всех невзгодах. — И с этим она ушла.