Терновая крепость

Но Дюла продолжал страдать.

Масло, конечно, чуть-чуть помогло, но помимо жжения он испытывал легкий озноб, предвестник жара. Наш юный друг одновременно дрожал мелкой дрожью и горел огнем, и такое неприятное состояние очень его угнетало. Он не решался пошевельнуться, так как ему казалось, что его кожа может расползтись на мелкие лоскутки, и настолько боялся малейшего прикосновения к ней, что, услышав жужжание мухи, привлеченной приятным запахом масла, готов был завопить от ужаса.

Но потом, словно ему прискучило думать о своей пылающей ко же, он стал перебирать события этого дня и в отдельные минуты, будто расставаясь ненадолго с бренными останками своего тощего и длинного тела, совершенно забывал о боли.

Начинало смеркаться, и лучи заходящего солнца скрещивались стрелами над головой Плотовщика, освещая то лица на групповом снимке, который висел на стене, то сапог фарфорового гусара на шкафу. Дюлу все это не интересовало. Он в волнении метался по берегу Балатона, наблюдая сражение Матулы с огромной рыбой, и фантазия нашего Плотовщика так разыгралась, что даже голос Кендела: «Продолжайте, Ладо!»— не вернул его на землю.

— Ой… — Он ударился обожженным локтем о ручку кресла и сразу вспомнил, как Кряж тихонько подтолкнул его: «Ты спишь? Тебя вызывают!»

Кряж, должно быть, уже получил его письмо и, верно, обрадовался, но в какой восторг пришел бы он, узнав о сегодняшних приключениях! А про карпа он, возможно, даже не поверил бы!

В Дюле проснулся литературный дар, чему немало способствовало отсутствие Кендела.

Избегая резких движений, он устроился в кресле поудобней и начал писать:

Дорогой Кряж!

Я сижу в своей комнатушке и опять пишу тебе, потому что я обгорел на солнце, и тетя Нанчи намазала меня цветочным маслом. От него очень хорошо пахнет. Тетя Нанчи сама придумала это лечение.

Сегодня на заре мы ходили в камышовые заросли с дядей Матулой; он там смотрит за порядком, за всем следит, словом, работает сторожем. Все было замечательно: ноги я изрезал осокой, да и в сандалиях здесь ходить невозможно (если приедешь, привези резиновые сапоги, не беда, пусть даже рваные), и я забыл мазь от комаров и загара.

Потом я поймал 7 (семь) лещей, а дядя Матула огромного карпа, чуть ли не в три кило. Собственно, его поймал я, но потом я передал удилище дяде Матуле, потому что он попросил.

(«Все это чистая правда», — думал Плотовщик, отважно боровшийся со своей разгулявшейся фантазией.)

Кряж, тебе надо непременно приехать сюда.

Потом мы ели уху.

Собаку дяди Матулы зовут Серка. У дяди Матулы есть замечательный шалаш, там какая-то «обрешетина»; Серка сторожит его днем и ночью. Если ему сказать: «Сиди на месте», он сидит. Серке дают рыбьи кости.

Потом я видел колпицу и чибисов, которые уводят людей подальше от своих гнезд, чтобы они не трогали яиц. Скот чибисы не уводят, потому что он яиц не трогает. И серую цаплю я видел, да только вот беда: я снял рубашку, обгорел и теперь сижу, намазанный цветочным маслом.

Кряж, если ты будешь здесь жить, не говори тете Нанчи, что раньше, хоть раз в жизни, ты ел что-нибудь вкусное, а то она сразу рассердится. Не знаю почему, но сразу.

Смотрел врач ноги у твоей мамы? Дядя Иштван написал моему отцу, чтобы она сходила к врачу. Дядю Иштвана я почти не вижу, потому что идет уборка урожая и молотьба, а я в поле не хожу.

Пиши, Кряж. Привет маме. Если она поедет на курорт, сойди на нашей станции. Пиши!!!

Твой верный друг

Плотовщик.

Бумага замаслилась от моих рук. Здесь все замаслилось.

Дюла удовлетворенно откинулся в кресле и тут же испустил такой крик, что мухи, привлеченные запахом масла, испугавшись, вылетели в окно.

— Что ты сказал, Дюла, сынок? — заглянула в комнату тетя Нанчи, которая была глуховата. — Ты как будто что-то сказал. Правда, хорошее масло? (Плотовщик лишь кивнул и продолжал сидеть неподвижно, точно был статуей фараона, только не очень древней.) Не лечь ли тебе в постель?

У Плотовщика при одной только мысли об этом волосы встали дыбом.

— Тетя Нанчи, я лучше почитаю. Ведь еще не так поздно.

— Я ведь только предложила. Дам-ка я тебе старенькое белье, а то масло в стирке не отходит. Вечерком я еще раз тебя помажу.

Плотовщик с тоской думал о вечере.

— Мне холодно, — неосторожно сказал он и тотчас пожалел об этом, так как тетя Нанчи без долгих разговоров накинула на его пылавшую спину легкое одеяло.

— С ним ничего не сделается.

— Ай! — завопил мальчик. — Ай! Ай!

— Сам виноват. Не скидывай одеяло и не кричи. Кричать надо было, когда ты снял рубашку. И куда сбежал этот старый бездельник? Скажи только, куда он сбежал?

— У него были дела, — сердито проворчал Плотовщик, но не осмелился пошевельнуться под шатром одеяла.

— Дела у него!.. Всю жизнь бездельничал. Может, он храпел где-нибудь под кустом.

— Он проверял резчиков осоки.

На это тетя Нанчи ничего не сказала, но в сердцах стукнула рукой по подушкам, точно в них прятался Матула.

Смеркалось, и тени в комнате гасили одни мысли и будили другие. Мебель словно ожила, и Дюла вспомнил о своих бабушке и дедушке, которые прожили целую жизнь среди этой мебели и потом умерли. На маленьком столике виднелась глубокая царапина. Кто же его поцарапал? Выскользнул из руки нож или по гладкой поверхности провели чем-нибудь острым? А вот стоит старая кровать. Может быть, на ней кто-нибудь умирал одинокий, без всяких надежд на завтра закрыл навеки глаза, перелистав календарь своей жизни.

Но от старого дома веяло таким же спокойствием, как от бесконечных сумерек, насыщенных тенью, которые, казалось, уже никогда не перейдут ни в ночь, ни в зарю.

Пригревшись под одеялом, Дюла наслаждался теплом, потому что его знобило все сильней, и мысли в голове путались.

Недолго просидел он на солнышке без рубашки — всего-навсего час, — но и этого оказалось достаточно, чтобы сжечь его нежную кожу, а увлеченный рыбной ловлей, он ничего не почувствовал. Теперь уж что поделаешь? Цветочное масло вылечит его, и послезавтра ожоги пройдут. Но почему его лихорадит? Неужели он простудился? Перебрав в памяти все события минувшего дня, Дюла решил, что не мог простудиться. А вдруг так быстро он не поправится? Мальчик еще не знал, но уже смутно догадывался, на что намекал Матула, говоря о других делах.

Его стало клонить ко сну; он осторожно откинулся на спинку кресла и закрыл глаза — всего на минутку. Но эта минутка, как видно, тянулась долго, потому что, когда он проснулся, в комнате стояла кромешная тьма, а из-за стены доносились голоса.

— Надо уложить его в постель, — раздался голос дяди Иштвана. — Не спать же ему сидя всю ночь?

— Не представляю, как может он спать с такими страшными ожогами. Хоть я и намазала его цветочным маслом… Этот Матула…

— Тетя Нанчи, оставьте старика в покое.

— Но…

— Ничего. Если вы только о Матуле и можете думать, так шли бы за него замуж. А малыш будет спать, как картофель в декабре.

Донесся негромкий стук, это выдвигали ящик стола, потом к двери Дюлы направились тяжелые шаги, и он тотчас закрыл глаза.

— Проснись, малыш. Я слышал, ты обгорел.

— Добрый вечер, дядя Иштван.

— Для меня он добрый, если и для тебя добрый.

— Дядя Иштван, вы на меня не рассердились?

— Я, малыш? За что? Есть такая поговорка: каждый осел сам тащит свою шкуру на базар. И ты тоже можешь распоряжаться собственной шкурой по своему усмотрению.

— Было так здорово, дядя Иштван, что я и забыл про солнце. Я поймал семь лещей, а вместе с дядей Матулой мы поймали огромного карпа. Дядя Матула сварил в котелке уху, она была острая, но очень вкусная.

— Женщине такую уху безусловно не сварить, но не проговорись об этом тете Нанчи.

— Я и не собираюсь, — засмеялся Дюла, и, воспользовавшись этим, дядя Иштван протянул ему две таблетки.