Слово арата

Не дожидаясь, пока ему дадут слово, через весь зал торопливо стал пробираться немолодой уже делегат очень маленького роста — как ребенок, с застывшим, грустным выражением лица. Тоже улуг-хемский — Дажы Билбии. Друзья звали его Чолдак Билбии — Маленький Билбии. И голос у него был детский. Когда он говорил, казалось, вот-вот расплачется.

— Я думаю, — неожиданно звонко прозвучал голосок Дажы, — Донгураку на хурале делать нечего. Правильно? А про Тевек-Кежеге и Седен-Дамбаа чего говорить? Они не делегаты. Ну и пусть катятся отсюда. Вместе с Донгураком. Если Донгурак останется, он только мешать будет. Он о самом себе думает, для себя славу ищет. А партия ему ни к чему!

— Гнать его!

— Хватит время на Донгурака тратить! Полдня о нем спорим. Поважнее дела есть!

Шагдыржап тряс колокольчик, пока рука не устала.

— Товарищи! Мы действительно непростительно много потеряли времени. Но вопрос этот принципиальный. И делегаты, по-моему, справедливо требуют удалить Донгурака с хурала. Велика его вина перед партией. Он покушался на свободу аратов, на их имущество, перегибал нашу партийную линию, нарушал дисциплину. В нем, если разобраться, ничего не осталось от члена партии.

Куда только девались заносчивость, высокомерие, кичливость Донгурака. Он сидел сгорбившись, зажав голову руками.

— Можно мне? — тихо спросил он.

— Наговорился! Хватит!

— Пусть скажет. Послушаем.

— Гнать с хурала всех донгураков!

Слово ему все-таки дали.

— Не было у меня плохих мыслей, — стал он оправдываться. — Мне казалось, что я действую в интересах революции. Я считал, что отдельные товарищи поступают недостаточно революционно. Теперь я понял свою ошибку.

— Не верим! — загудел зал.

— Кто за то, чтобы лишить Донгурака права участвовать в работе хурала? — Шагдыржап поднял руку с листком бумаги.

Руки, шапки взметнулись над головами.

— Донгурак, а также Тевек-Кежеге и Седен-Дамбаа! Прошу вас покинуть хурал.

До десятого ноября продолжался съезд. Он затянулся не только потому, что обсуждалось много вопросов. Хотя в самом начале и установили регламент — выступать не больше тридцати минут, каждый говорил сколько хотел и о чем хотел, да еще не по одному разу. И это, наверно, было правильно, потому что принятые решения — очень важные решения — осознал каждый.

Восьмой Великий партийный хурал окончательно закрепил революционные завоевания трудящихся аратов Тувы. На нем решили конфисковать имущество феодалов, чтобы навсегда сломить их. Хурал принял план хозяйственного и культурного строительства. Постановил создать тувинскую письменность. Решено было укреплять и впредь братскую дружбу с Советским Союзом, идти по пути марксизма-ленинизма.

Тридцать человек избрали в новый состав ЦК. У руководства партией по-прежнему остались Шагдыржап, Пюльчун, Чульдум. Членами Центрального Комитета стали Седип-оол, Даландай, Шагдыр-Сюрюн. Выбрали и меня.

Только после окончания хурала удалось нам встретиться с Пежендеем. Брат пришел в мою «юрту» и мы с ним вдоволь наговорились.

Изменился он сильно. Глаза живые, настроение веселое. Никогда прежде не видел я брата таким.

— Как там у нас, на Терзиге? — спросил я.

Пежендей стал рассказывать обо всем и обо всех. Раздвинулись стены комнаты…

Брат недавно перекочевал в Суг-Бажи. Зимник поставил, к домику пристройку сделал. Обосновался прочно. И хозяйством обзавелся — лошадь купил, корову.

— Видишь, совсем богатым стал! — смеялся он.

Еще бы не богатым! Если вспомнить, как приходилось нам голодать, как мучилась наша мать Тас-Баштыг, чтобы хоть чем-нибудь накормить нас…

— Женился я, — как бы невзначай, между двумя затяжками, сообщил брат. — Помнишь Ханму? Моя жена теперь. Благодаря революции потомство Тас-Баштыг увеличивается!

— Поздравляю, акый! Как братья, сестра?

Пежендей нахмурился.

— Сестры — ничего, а вот с Шомукаем не знаю что и делать… Беда с ним. Пьет много. Надо бы тебе чаще бывать у нас.

Да, конечно, брат прав. За все время я только раз и был у своих.

— Нам тоже бывает некогда, — нажал брат на последнее слово и крепко закусил мундштук трубки. — Хотя бы один день всегда можно выкроить.

— Приеду, обязательно приеду!

Встреча с Пежендеем была вдвойне радостной: его избрали членом ЦК. Неграмотный арат, он стал председателем сумона, а вот теперь ему оказали самую высокую честь. Я вспомнил его слова, когда брат провожал меня в Капту-Аксы: «Поезжай, Тока. За тобой и я приеду». Одной дорогой пошли мы с Пежендеем. Как было этому не радоваться.

Потом мы заговорили о политике. Брат сидел сосредоточенный, нещадно дымил и жадно слушал. Не успевал я что-нибудь растолковать, как он спрашивал еще и еще. Пришлось мне крепко попотеть. Отделаться одной-двумя фразами я не мог. Все надо было объяснить как полагается. И я рассказывал, чувствуя, что этот наш разговор больше полезен мне, чем Пежендею. Он как бы требовал от меня отчета перед самим собой. Он хотел знать не только то, что будет делать сам, а больше всего то, что буду делать я: как я стану работать, какие у меня мысли. И трудно же мне приходилось, потому что о многом у меня было такое же приблизительное представление, как и у брата. Пежендей понимал это и молчаливо подбадривал меня.

Я был убежден, что будущее родной Тувы зависит прежде всего от грамотности народа. Как ни замечательны решения, принятые Великим хуралом, но мало они пока стоят — ведь в республике совсем нет промышленного производства. А с нищим кочевым аратским хозяйством далеко не уедешь! Ох и много же было такого, о чем я при всем желании не мог сказать ясно ни брату, ни себе.

Знал бы Пежендей, сколько раз вспоминал я эту беседу!

На Пленуме меня выбрали одним из секретарей ЦК. Трудно сказать, что за чувство испытывал я — то ли радость, то ли страх.

И вот в первый раз вошел в «дом-сундук» большим таргой. Явился к Шагдыржапу.

Поздоровались.

— Что делать буду?

— Охаай! — усмехнулся генсек. — Значит, работой интересуешься? Ну, слушай хорошенько. Садись. Нет, не сюда. Вон за тот стол садись. Будем с тобой в одном кабинете работать.

Он показал на стол, застеленный рваной газетой, и трехногий стул.

Я растерянно глядел то на стол, то на Шагдыржапа. Он улыбнулся: дескать, придет время — будет стол и получше.

— Стол, стул — это не важно, — сказал я. — С чего начинать?

— Работы хватит. Сам увидишь. Я тебе не могу так вот просто сказать: делай то, делай это. Разберешься, вникнешь.

— А все-таки, с чего начинать? Может, какие-то указания будут?

Генсек, словно испытывая меня — не обижусь ли, пошутил:

— Все указания пишутся у нас на монгольском языке. Ты, наверное, не разберешься… — Он походил по комнате, остановился возле меня, положил руку на плечо. — Если откровенно говорить, месяц-два просто посидеть надо тебе, приглядеться. Что не поймешь — спросишь. Что надо — подскажу. Садись за свой стол. Будем работать вместе.

Не очень-то приятно было сидеть день за днем в кабинете генерального секретаря, ничего, в сущности, не делая. А я сидел, не пропуская ни единого движения Шагдыржапа. Он пишет, и я что-нибудь пишу. Он, по своей привычке, начнет расхаживать по кабинету, и я нет-нет да и пройдусь. Он с посетителем беседует, и я в разговор вступаю. Впрочем, говорить я осмелился не сразу. В общем, понемногу освоился. И дни, проведенные в кабинете генерального секретаря, стали для меня замечательной школой. Сколько, бывало, наслушаешься, сколько людей перед глазами пройдет! Меня поражало умение Шагдыржапа находить общий язык с любым посетителем, сразу распознавать, что за человек пришел, умение быстро, точно решать сложные вопросы.

Все это надо было постичь. Где бы еще смог я с такой полнотой узнать о сложных, многообразных обязанностях секретаря?!