Слово арата

Пусть кому-то покажутся наивными эти строки. Пусть кто-то усмехнется — вот, мол, нечего сказать, стал Тока секретарем ЦК! Пусть. Так было. С этого мы начинали, и я ничего не хочу приукрашивать, ничего не хочу скрывать.

Надо еще добавить, что одновременно меня назначили министром просвещения. А кого и как просвещать, если нет и не может быть пока в республике ни одной школы, потому что нет даже собственной азбуки! Тем не менее министерство создали, и половину рабочего времени я проводил в заботах о народном просвещении.

Улуг-Хем в том году долго не замерзал. Почти до конца декабря стояла теплая погода. Часто по вечерам я приходил на берег реки и глядел, как над водой поднимается густая пелена тумана, как бегут на север, обгоняя друг друга, волны… Вспоминал, как уезжая отсюда в Москву. Думал, думал, думал…

Глава 13

Всего хорошего

Это было в марте 1930 года. В кабинете Шагдыржапа собрались члены бюро ЦК. Первым пришел Пюльчун, ставший теперь министром внутренних дел. Он весело поздоровался, затем затеял шутливый разговор, но тут же появился Сат — хмурый, чем-то недовольный, и сразу стало неуютно, будто холодом пахнуло. Сат, ни к кому не обращаясь, буркнул:

— Здравствуйте.

Тяжело сел в углу, запыхтел.

Не заставили себя ждать и остальные.

— Один вопрос, товарищи, — Шагдыржап не стал терять времени. — Секретарь ЦК Монгольской революционной партии товарищ Элден-Очур прислал приглашение на Девятый Великий хурал. Кого пошлем?

— Какие имеются соображения? — так же хмуро спросил Сат.

— Чего тут соображать? Давайте здесь и договоримся.

— Пошлем Салчака, — предложил Пюльчун.

Члены бюро как в рот воды набрали. Я растерялся.

— Дай-ка я скажу, тарга, — поднялся Сат и усмехнулся.

— Говори.

— Если ходите знать мое мнение, надо послать другого человека. Вообще против Токи я ничего не имею. Но монгольской грамоты он не знает, жизнь этой страны не знает. Вот и получится неизвестно что…

Элбек-оол негромко, но так, что всем было слышно, добавил:

— В нем ни монгольского, ни тувинского ничего пет.

Я готов был провалиться со стыда. Ну зачем понадобилось Пюльчуну называть мое имя?

— Не могу с вами согласиться, — откуда-то издалека донесся недовольный голос Шагдыржапа. — Мы только что выдвинули Току на высокий пост. Ему полезно будет поучиться. Я за то, чтобы послать его. Пусть опыт наших соседей изучит. Хорошее нам привезет, плохое там оставит.

С перевесом в один голос предложение Пюльчун а прошло. Мне бы радоваться, а на душе было неспокойно.

…Звон колокольчика разбудил на рассвете.

Быстро собрался, выскочил на улицу. Мороз! Градусов пятьдесят, если не больше. Лошади в клубах пара, как в тумане. Ямщик в тулупе топает по снегу валенками, хлопает рукавицами по бокам и приговаривает: «Раз-два! раз-два!»

И вот уже третьи сутки в пути. Снег мчится навстречу со скоростью Каа-Хема во время паводка. Голоса сидящего рядом ямщика — старого моего знакомого, Ивана Исламова, — не слышно. Звон колокольчиков сливается в какое-то невнятное шипение.

Я кутался в небольшую собачью доху, стараясь забраться как можно глубже, тянул на голову широченный воротник-капюшон.

Проснулся я оттого, что Исламов тряс меня за плечи. С трудом выкарабкался из саней и ничего не мог понять: где же дорога? Ветер по-прежнему свирепствовал, и все слилось — ничего не разберешь — в сплошную кипящую, шипящую, ревущую мешанину. Казалось, какая-то дьявольская сила швыряла, будоражила и перебалтывала все, что есть на земле и над землею. Исламов ругался последними словами и клял все на свете. Лошади дико кидались из стороны в сторону.

Мы крепко взяли коней под уздцы и стояли, пытаясь закрыться от яростных порывов ветра, который одновременно дул и сверху, и снизу, и сбоку, и сзади. Не помню, сколько мы так простояли. Буран стих мгновенно, и сразу стало до того тихо, что я испугался — уж не оглох ли?

— Ну что? Не помирать же нам тут! Давай скидывай доху-то.

Исламов распряг лошадей и дал им сена.

Я огляделся. Снежная лавина перегородила дорогу, а буран подсыпал еще — целую гору намел! Слева — обрывистый берег реки. Справа выпятился каменным боком высокий утес. Ни проехать, ни объехать. А назад пути нет. И не повернешь назад: надо во что бы то ни стало пробиваться.

— Помнишь место? — спросил ямщик.

— Откуда мне его знать? — удивился я.

— Да ты же здесь рыбу ловил!

Похожего, признаться, было мало.

Мы взялись за лопату и топор и буквально вгрызлись в плотно спрессованный снег. Копали и рубили до темноты, подбадривая друг друга. Кое-как прорыли узенький коридорчик. Сначала протащили через него сани, и потом — по одной — провели лошадей.

До станции Буйба доплелись еле живые. Кони устали не меньше нас, хотя отдохнули и подкормились, пока мы с Исламовым сражались со снежным завалом.

Утро не обрадовало. Небо оставалось мрачным. Потянул низовой ветер, и, едва мы выехали, снова разыгралась саянская пурга. Вихри снега скручивались столбами, обжигали колючим холодом. Изредка сквозь пелену снега проглядывал клочок белесого неба, и снова неистово и озлобленно бесновалась пурга. Нам почти все время приходилось идти пешком, держась за обводья саней. Неожиданно пристяжная лошадь прянула в сторону и завалилась в снег. Упряжь лопнула. Целым остался только повод.

— Беда! — всполошился ямщик.

Он торопливо обхватил веревкой шею упавшей лошади и, протащив оставшийся конец под ее ногой, закрепил его за сани. Понукая коренника, подталкивая упавшую пристяжную, еле-еле подняли ее. Она фыркала и дрожала всем телом.

— Ну, дорожка! — Ямщик высказал все, что думал о дороге, о погоде, о Саянах, обо мне — понесла же нелегкая в такую пору! А когда отвел душу, уже спокойнее сказал:

— Рядовой запряжкой по такой дороге не уедем.

Он перепряг коней гуськом, и мы потащились сквозь метель.

Спутник мой неожиданно развеселился:

— Считай, что приехали! Сейчас Григорьевка будет. В Ермаковск, как говорится, на одной ноге доскачем. А там и до Абакана ерунда остается. Через двое суток там будем. Н-нно, голубчики!

За перевалом непогода угомонилась, стало теплее, выглянуло солнце. Мы завалились в сани. Кони трусили неторопливой рысцой. Весело брякали колокольчики под дугой. А в ушах еще по-волчьи выла пурга.

В Улан-Удэ знали о моем приезде и должны были помочь добраться до Урги. Незадолго перед тем открылась авиалиния, но самолеты летали раз в десять дней при условии хорошей погоды. А погода ничего доброго не обещала.

Товарищи из Бурятского обкома поделились последним — дали свою автомашину, старенький «фордик», родного брата нашей «черной быстрой». Дали провожатого.

Укутанные в дохи, мы мчались на открытой машине, обшарпанной, будто обгоревшей на пожаре, но послушной водителю и готовой бежать без устали. Пересекли по льду реку Селенгу.

— До самой Кяхты дорога прямая, как стрела, — прокричал спутник.

Сопки, поляны, сосновый бор, просторная степь, плоскогорье, снова сосняк, березовая роща… День был прозрачный, солнечный. От яркого света слепило глаза. Я любовался окружающей местностью, сравнивая ее с пейзажами Тувы.

Пока ехали вдоль Селенги, поселки, почти не прерываясь, следовали один за другим. Не без зависти я заметил про себя, что народ здесь оседлый.

Вот и граница. Остановились у маленького домика таможни. Несложные формальности, и пограничники сдали нас с рук на руки двум монголам. Один из них был председатель малого Селенгинского хурала, другой — секретарь аймачного комитета партии.