Страница 29 из 41
Но старик уже повернулся спиной и продолжает хранить жуткое, почти невыносимое, молчание. Какая трагедия кроется в этой гордой старческой голове? Сколько похороненных надежд и иллюзий!
Начальник тюрьмы уже лязгает ключом. Дальше… Дальше… Он доволен, что старик ничего не сказал. Под его смешком скрывалась все же какая то неуверенная тревога. А вдруг гордец не выдержит и скажет иностранцам что-нибудь неподходящее. Сколько душевных пыток должен был выдержать этот кавказец, чтобы так замкнуться в себе? И сколько пыток вынесли его родные, жена, дети?
Дальше, дальше…
Еще несколько камер, теперь уже не одиночных. В них по четыре человека. Камеры все тесны, раньше в них помещалось по двое. Между двумя парами нар остается только самое крошечное расстояние, достаточное разве, чтобы с трудом протиснуться к окну и столу. И отовсюду несется смрадный, отвратительный запах… Австралийка крутит своим напудренным носиком.
— Почему не открывают окон? Неужели нельзя было бы хоть на час в день проветривать камеры, оставляя двери и окна открытыми?
Начальник тюрьмы грациозно извивается.
— У нас уже работают над новейшей системой вентиляции. Скоро будут установлены огромные электрические вентиляторы…
Иностранцы удовлетворенно машут головой.
Это было в 1926 году. — Через шесть лет, весной 1932 года, моя знакомая переводчица Интуриста посетила этот же Лефортовский изолятор с двумя американцами. Я спросила ее насчет вентиляции. Она ответила кратко, но вразумительно:
— Вонь такая, что мне чуть дурно не сделалось.
А ведь Лефортовский изолятор считается чуть ли не образцовой советской тюрьмой. В другие тюрьмы иностранцев не водят.
Теперь начальник тюрьмы ведет нас по каким то коридорам, и мы входим в бывшую тюремную церковь. Вместо алтаря устроена сцена, остальное помещение занято рядами скамей. Это клуб, и здесь проводятся доклады и лекции для заключенных. В данный момент клуб пуст и имеет очень запущенный вид, точно в нем давно уже никого не было.
Начальник начинает обычную песню о советских достижениях в области исправления преступников. Я перевожу. Австралиец надел очки на нос и записывает с самым серьезным видом. Льются фразы о жестокости царского режима и о гуманности советского. Что мне делать? Что мне делать? Как дать понять этому австралийцу, что все это наглая ложь? — Но я беспомощна, и пусть тот, кто в данных условиях был бы отважнее меня, бросит в меня камень. Дело в том, что, кроме начальника, за нами следуют по пятам еще двое типов, самого подозрительного вида. Конечно, чекисты. И кто их знает, что они понимают и чего не понимают в той странной смеси французского языка с английским, которой мне приходится пользоваться, так как австралийка лучше говорит по-французски — это ее родной язык, — а ее муж говорит только по-английски…
Из клуба нас ведут в библиотеку. Здесь тоже никого нет, только за столом сидит какая то мрачная личность и записывает что-то в большую книгу.
— Это один из наших заключенных. Он заведует у нас библиотекой.
— В чем вы обвиняетесь? — спрашивает австралийка.
Заключенный молча смотрит на начальника.
Тот говорит нетерпеливо:
— Ну, отвечайте, за что вы сидите.
Заключенный как будто смелеет.
— Да вы же сами знаете, что я ни в чем не виноват.
Такого ответа начальник, видимо, не ожидал. Первое, что он делает, это впивается глазами в меня, как удав в кролика. Но я уже перевела:
— He says he's not guilty at all.[24]
К сожалению, на австралийцев этот ответ не производит желательного впечатления. Мистер X. снисходительно пожимает плечами.
— Да, это они все говорят. Но за что то же его все-таки арестовали?
Тем временем между начальником и заключенным уже произошел оживленный обмен мнений: угрожающий шепот с одной стороны, испуганная реплика с другой. Клапан закрылся. Все в порядке.
Начальник объясняет:
— Он взял большую взятку, занимая очень ответственную должность. Пять лет изолятора.
Мы удаляемся. Боюсь, что бедному библиотекарю дорого обойдется его срыв…
— А теперь я покажу вам наши мастерские. Советская власть стремится вывести преступников на путь честного труда. Каждый должен изучить какую-нибудь специальность. У нас есть разные мастерские, но я покажу вам трикотажную.
Мы выходим из главного корпуса. Гулко захлопываются за нами тяжелые двери. Внутренний двор. Всюду часовые. В подвале соседнего корпуса тюремщики открывают новую дверь и мы спускаемся в подземелье. Глаза не могут сразу привыкнуть к царящему тут полумраку. Гудят текстильные машины, между ними работают несколько десятков заключенных. В то время, как я перевожу мистеру X. какие то интересующие его детали и начальник ведет нас дальше, меня вдруг хватает кто-то за рукав. Это так неожиданно, что я вздрагиваю. Быстро оборачиваюсь. Это один из наших подозрительных спутников.
— Товарищ переводчица, идите скорее, там надо переводить.
Оказывается, что наша австралийская француженка отстала от нас и ведет оживленный французский разговор с каким то заключенным. Это высокий, стройный молодой человек, с очень правильными и красивыми чертами лица, с большими карими глазами. Переводить здесь мне совершенно нечего, ибо оба наперебой болтают по-французски. Разговор идет самый оживленный. Оказывается, мать молодого человека француженка, живет в Париже и не знает, что он арестован и заключен в изолятор на шесть лет. О своем «преступлении» молодой человек отвечает как то уклончиво. Он не то возвращенец, не то был выпущен в свое время во Францию, а теперь вернулся, причем проиграл в рулетку в Монте-Карло крупную советскую сумму. Одним словом, история весьма темная. Бояться за него большевикам, видимо, нечего. Он не скажет ничего того, чего нельзя было бы сказать, а впечатление у иностранцев создастся такое, что вот, дескать, им позволили даже самим поговорить с заключенными без помощи переводчика.
Молодой человек влюблено смотрит на миссис X. и умоляет ее написать его бедной матери, «a ma pauvre maire», и сказать, чтобы она не волновалась, что ему здесь не плохо.
Австралийка очень тронута. Она обещает, записывает адрес. Чекист позвал меня только для видимости, никогда начальник не допустил бы так спокойно подобного экспромта.
Все заканчивается, таким образом, к обоюдному удовольствию. Я до сих пор думаю, что этот молодой человек был подставным заключенным.
Бледные лица остальных заключенных провожают нас, и глаза смотрят умоляюще и укоряюще. Кто и когда освободит их…
У отеля «Савой» мы прощаемся, и австралиец пытается дать мне что то на чай. Я, конечно, отказываюсь.
А, вернувшись в свою Австралию, он, вероятно, будет говорить;
— В стране Советов на чай не берут.
На новой работе
На этом моя работа с делегациями временно прекратилась. Обстоятельства принудили меня перейти на международную профсоюзную работу. Произошло это так.
Когда на следующий день после отъезда австралийцев я пришла к Гецовой за деньгами, она мне сказала;
— Несколько раз звонил Слуцкий, зайдите к нему сейчас же. Он в Профинтерне, вы знаете — пятый этаж, рядом с конференц-залом.
Я поднялась на пятый этаж. Здесь, как и в четвертом этаже Дворца Труда, где помещается БЦСПС потолки выше, окна больше, коридоры чище. На дверях надписи:
Французская секция.
Англо-американская секция.
Латино-американская секция.
Орготдел
Агитпроп и прочее в том же «международном» духе.
Первое, на что я натолкнулась, был… негр. Согласитесь сами, что встретить негра в самом центре Москвы, все же большая редкость. Как затем оказалось, он был представителем американских негров и ведал пропагандой среди негров всех стран, где таковые могли обретаться. Он очень любезно указал мне, где конференц-зал.
24
Он говорит, что ни в чем не виноват.