Нунивак

Таю поздравил друга с добычей и пожаловался:

— А меня Кэлы поставил сторожем лежбища.

— Не понимаю, что тут обидного? Помнишь, в старину кого назначали смотреть за моржами? Самого уважаемого человека, — попробовал утешить его Утоюк.

— В море я хочу! — сердито сказал Таю. — Меня не купишь игрушкой! Стереотрубой соблазнить хочет. Древним почетом. Или ты, Утоюк, тоже уже считаешь меня конченым человеком — стариком?

— Я не считаю тебя стариком, — раздраженно ответил Утоюк. — Младенцем неразумным считаю. Неужели ты думаешь всерьез, что все хотят тебя обидеть, навредить, нарочно не пускают в море? А? Ценить надо такое, что люди за тебя готовы черт знает на что! Здоровье сначала надо поправить, а потом выходить в море. Нет, не старик ты, Таю, далеко тебе до стариковской мудрости, знающей цену людской заботе!

Как был рад Таю, что вокруг никого не было, кто бы понял эскимосский гневный разговор Утоюка!

— Ладно, ладно, виноват! — смущенно оправдывался Таю. — Но надоело торчать на берегу. Пойми меня…

— Понимаю, — мягко сказал Утоюк. — Понимаю и сочувствую. Советую потерпеть. На твою долю работы ещё много останется, не беспокойся.

После разговора с Утоюком Таю не то что смирился со своим положением, но перестал вслух жаловаться на произвол доктора и на болезнь. Он аккуратно ходил каждый день на свой наблюдательный пункт. Сделал внушение капитану почтового сейнера «Морж» Мише Павлову за то, что он близко ведет свой корабль от отмели и может спугнуть моржей. Первым Таю заметил дымок парохода, который вез товары в «Ленинский путь».

Последние три дома были уже готовы, но не было так называемого печного литья — колосников, дверец, плит, конфорок. Всё это должно было прийти на пароходе.

Обычно, когда в «Ленинский путь» приходил пароход, Кэлы снимал несколько бригад с промысла и посылал их на разгрузку. Нынче этого не пришлось делать: народу было достаточно и для охоты и для работы на берегу.

Особенно дружно разгружали подходившие баржи нунивакские женщины. Еще бы! Ведь сам Кэлы обещал им продать швейные машины! Нетерпение было так велико, что женщины пытались даже заглянуть в щели ящиков. Однажды Таю сам видел, как жена Ненлюмкина обрабатывала подозрительный ящик. Сначала она постучала по нему пальцем, потом приложила ухо. Слушала долго, и лицо женщины вдруг стало похоже на лицо доктора Вольфсона, который выслушивает больного, только что у неё не было усов. Щели между досок ящика были очень узки, но женщина все-таки что-то увидела, потому что смотрела долго. Жестом подозвав подруг, она уверенно сказала:

— Здесь швейная машина. Скажите грузчикам, чтобы они поосторожнее обращались с этими ящиками.

Самое удивительное было дальше. Таю спросил у Нели, которая уже стала Амирак, принимавшей грузы, что в тех ящиках, которые выслушивала и обнюхивала жена Ненлюмкина.

— Швейные машины, — ответила Неля.

Таю оставалось только подивиться женской проницательности.

Берег завалили грузом. Тракторы и автомашины работали без отдыха. Амираку пришлось временно покинуть своих зверей и из зверовода превратиться в грузчика.

Каждое утро Таю отправлялся на свой наблюдательный пост. Пограничники считали его своим, и когда наряд проходил мимо будочки, шлепая сапогами по мокрой тундре, старшина громко командовал:

— Отделение, равнение на пост! — А сам прикладывал руку к козырьку, приветствуя Таю.

Под моржами исчез галечный берег. Вода кипела у отмели, вздымаемая дерущимися зверями. На следующий год уже можно без всякого ущерба для лежбища заколоть часть моржей.

Разглядывая морскую даль, Таю однажды увидел очень светлое небо и удивился. Неужели уже прошло лето и наступает осень? Белое небо над морем — это верный признак приближающихся ледяных полей. Таю развернул стереотрубу и глянул на вершины дальних гор: они были присыпаны свежим снегом.

Лето кончалось. Об этом ещё предупреждали утки, летящие над лагуной. Как всё-таки коротко лето на Севере! Не успел привыкнуть человек к теплу, уже надо думать о холоде. И что бы там ни говорил заведующий колхозным клубом Куймэль об общем потеплении Арктики, здесь зима никогда не опаздывает, придет вовремя с пургой, морозами, тихими звездными ночами, украшенными сполохами северного сияния.

Вот и в его жизни наступила осень. Сердце об этом давно предупреждало, а он не обращал внимания. На голове виден свежий снег седины, но он по-прежнему считал себя молодым… Как же быть с секретом молодости, который он открыл и поведал своему другу Кэлы: пока человек думает о будущем, он молод?

Таю растерянно оглянулся вокруг себя и бросился в селение. Он ворвался в кабинет доктора Вольфсона и с порога объявил:

— Послушай меня скорей! Я хочу в море!

Доктор велел ему раздеться и тщательно выслушал. Измерил кровяное давление, Повел в рентгеновский кабинет, обратно в свой кабинет и посадил на прохладный клеенчатый диванчик.

— Вот что, дорогой друг, — сказал Вольфсон. — Лечение уже становится опасным для твоего здоровья. Слишком много мрачных мыслей приходит тебе в голову. Я это понимаю. Отсутствует действие главного лекарства — радости. Я тебе прописываю это лекарство — радость. С завтрашнего дня можешь выходить в море.

Таю в порыве благодарности бросился жать руки доктору.

— Но предупреждаю, — поднял палец доктор, и усы его дернулись вверх. — Надо беречься. Сердце…

Таю шел домой в приподнятом настроении, веселый. Где-то в груди его пела радостная песня. Он остановился и с удивлением прислушался: песня родилась на берегу! Выходит, и береговой ветер стал его другом и отдает ему свои напевы!

16. ПРОЩАНИЕ С НУНИВАКОМ

А ветер берегом бежит,

Он, как шаман, бубнит, колдует.

Таю не скоро пришлось выйти в море на промысел. Высокие волны обрушились на берег, соленая пыль долетала до лагуны. Ураган кидался на новые дома, гремел железными листами крыш, стучался в окна, выл в печных трубах. По утрам мачты радиостанции блестели от инея, антенные провода казались серебряными.

Когда выпал первый тихий день, несколько вельботов отправились в Нунивак, чтобы вывезти оставшиеся семьи.

Встретив на берегу друга, Утоюк укоризненно заметил:

— Едва дождались… Думали, забыли совсем про нас.

Пока шла погрузка имущества переселенцев, Таю поднялся по обледенелой тропе к покинутому своему жилищу. Дверь была заколочена. Таю постоял у каменной стены и пошел дальше, поднимаясь на левую седловину. Несколько раз оглядывался назад. С каждым шагом расширялся горизонт.

Открылся вид на острова, а за ними в туманной дымке едва виднелся высокий мыс принца Уэльского. Где-то там живет Таграт… Видел бы брат, как стали жить его земляки. Нунивакцы, переселившиеся в «Ленинский путь», вели себя так, как будто всю жизнь жили в деревянных домах, спали на кроватях, готовили пищу не на кострах, а на русской плите. К новому укладу жизни быстро приноровились даже старики. Матлю переменил одежду и щеголял в новом костюме. Однажды Таю зашел к нему посмотреть, как живет старик. Пришел он рано утром. Отворив дверь в комнату, Таю едва не наступил на спящего старика. Матлю лежал на полу, высунув в раскрытую дверь голову. Перед его лицом скулила во сне собака. Таю тихонько заглянул в комнату. Старуха лежала под полуоткрытым окном, а у противоположной стены стояла аккуратно заправленная кровать, по виду которой нетрудно было догадаться, что на неё ещё ни разу не ложились…

Таю поднимался выше. Он давно не был здесь, на кладбище своих предков. Вдали от людских глаз, в небольшой ложбине лежали останки умерших. Могилы представляли собой отгороженные небольшими камнями площадки священной земли. Внутри оградок лежали разрозненные кости, черепа, по которым невозможно было узнать, кому они принадлежат. Но рядом виднелись знаки, которые могли не только сказать, кто здесь похоронен, но даже рассказать, как жил человек.