Нунивак

Действительно, со стены куда-то исчезли плакаты, которые здесь висели утром. Правда, Таю не разглядел, что на них нарисовано.

— Вот они! — радостно крикнул Матлю и показал в угол.

Возле печки, прислоненные лицом к стене, на полу лежали плакаты.

— А что на них нарисовано? — с любопытством спросил Таю.

— Не стоит смотреть, — махнул рукой Матлю. — Вредные картины. Им висеть в больнице, а не в столовой…

Владимир Антонович расхохотался и объяснил Таю и Утоюку содержание плакатов.

— На вечер, чтобы не сбить коммерции, заведующий столовой снимает их со стены, — пояснил он.

Все громко засмеялись.

Когда вино разлили по стаканам и Владимир Антонович провозгласил тост за лучшее будущее Нунивака, Таю подмигнул Матлю:

— Может, не станешь пить?

Матлю покосился в угол и храбро ответил:

— Теперь не страшно…

Около полуночи собаки спустились на залив. Было светло и тихо. Подмерзший наст отлично держал упряжки.

Таю и Утоюк сидели вместе, на второй нарте разлегся захмелевший Матлю. Он пел неразборчивую пьяную песню, заставляя оглядываться собак.

— Я рад за тебя, Утоюк, — сказал Таю. — Хочу признаться тебе: боялся я. Боялся, что переселение положит конец нашей давней дружбе… А сегодня в райкоме я вспомнил тебя таким, каким ты был много лет назад, когда Владимир Антонович вручал нам наши партбилеты. Будто сбросил ты много лет и снова стал молодым…

— Подожди, Таю, — мягко прервал его Утоюк. — Ты помнишь, в прошлом году, когда мы возвращались после песенного праздника в «Ленинском пути», что ты мне сказал?

Таю наморщил лоб, вспоминая.

— Тогда ты мне сказал, что познал секрет долгой молодости: пока у человека мысли направлены в будущее — он молод, сколько бы ему лет ни было… Вот так, Таю, я не хочу считать себя стариком, — торжественно произнес Утоюк.

11. ТУМАН НАД ПРОЛИВОМ

Вдалеке, взгромоздясь на льдины,

Неподвижно моржи лежат.

Беринговом проливе гремели выстрелы: начался весенний ход моржей. Огромные неуклюжие животные вылезали отдыхать на льдины, и тут их настигали охотники. Вельботы пропахли свежей кровью, соленым льдом.

Загорелые до черноты охотники неделями не возвращались домой. Колхозники «Ленинского пути» — Инчоуна, Чегитуна и других окрестных селений — разбили свои лагеря у подножья Нунивакской горы. Председатель колхоза «Ленинский путь» Кэлы надолго перебрался в эскимосское селение.

Все формальности по переселению эскимосов были закончены. Оставалось только построить дома и перевезти семьи нунивакцев к осени. Утоюк был теперь уже не председателем, а заведующим Нунивакским отделением колхоза «Ленинский путь».

Эскимосы стали членами чукотского колхоза, но никто пока не почувствовал никаких перемен: всё осталось, как прежде. Только старый Матлю стал угрюмым, потерял прежнюю веселость: по ночам ему снились страшные картины, развешанные на стенах районной столовой. Он торопил Кэлы с переселением и жаловался на свое здоровье. Но когда председатель посоветовал пока одному ему переехать и приступить к лечению загадочной болезни, Матлю наотрез отказался и заявил, что будет всегда вместе с нунивакцами.

Таю был неутомим. Он почти не покидал вельбот, спал в нём, ел и даже ухитрялся читать в промежутке между промыслом и коротким отдыхом, пока убитых моржей возили к берегу.

Изредка охотники ночевали дома. Под утро, запасшись свежим чаем, хлебом, пачками газет и журналов, снова выходили в море в поисках залегших на льдинах моржей.

Обычно в это время наиболее громкоголосый в бригаде Емрыкай читал вслух газеты.

Сегодня в бригаде самой интересной новостью было сообщение о том, что над территорией СССР сбит американский летчик-шпион Гарри Пауэрс.

— На праздники пожаловал, — возмущался Емрон, перебивая брата. Несмотря на женитьбу, у парня нисколько не прибавилось солидности. Он был рад, что земляки переселяются вслед за ним, и на весеннем промысле пожелал охотиться в своей старой бригаде, которая уже принадлежала колхозу «Ленинский путь».

— Может, не раз мы видели его самолет над проливом, — задумчиво сказал старый Матлю. Он был приглашен в бригаду в качестве повара и неплохо справлялся со своими обязанностями. Сейчас он выкачивал насосом воду.

— Да нет, — объяснил ему Таю, — он летел со стороны Турции. Это совсем другое место земного шара, чем Берингов пролив.

— Ах, шара, — глубокомысленно кивнул Матлю, поправляя надтреснутый светозащитный козырек — Что же он на шар полез? Вот дурень!

— «Сбили его ракетой, с первого выстрела», — читал дальше Емрыкай, не обращая внимания на высказывания Матлю.

— Чистая работа! — восхитился Таю. — Как всё-таки изобретателен человек, когда дело идет о войне! Какого только оружия не выдумают люди! Всё, чем мы бьем теперь зверя, раньше было предназначено для того, чтобы убивать человека…

Странное дело: народы вроде бы с каждым годом получают больше, а жажда войны не убывает…

— Империализм виноват, — сказал Утоюк.

— Ясно, что виноват, — раздумчиво сказал Таю. — Но ведь было с нашей стороны предложение уничтожить оружие. На Генеральной Ассамблее Хрущев об этом сказал: давайте уничтожим оружие, страх друг перед другом, тогда людям будет легче дышать на земле…

— Вот тогда бы нас, охотников, завалили оружием! — сказал практичный Емрыкай.

— Тут речь о важном, а ты шутишь, — недовольно заметил Утоюк.

Сконфуженный Емрыкай поспешил перевести разговор на другое.

— Скажи, дед, печенка у тебя не болит? — обратился он к старому Матлю.

— Боли не чувствую, но что-то есть, — серьезно ответил старик. — Неудобство в животе ощущается… Ох, как вспомню эти картины — в глазах красно становится! Страх!

— Вот страх ты почувствовал, — наставительно сказал старику Таю, — а отвращения к водке так и не получил. Вчера опять выпросил у Нели Муркиной бутылку.

— Только тогда и исчезает страх, когда выпьешь, — ответил Матлю. — Мысли приятные начинают порхать в голове, как птички. О печени и сердце совсем не думаешь… Мечтаешь о переселении, о жизни в деревянном доме с окном на море. Ведь какое великое дело окно! Не надо выходить на улицу, чтобы узнать погоду, глянул в стекло — и всё видно…

Люди Нунивака внешне как будто свыклись с переселением, и многие даже, как старый Матлю, храбрились и строили планы будущей жизни в «Ленинском пути». Но Таю знал, что это не так. Он это чувствовал собственным сердцем: чем ближе надвигался назначенный срок, тем тревожнее становилось на душе. Нелегко человеку оторваться от земли, которая его вспоила и вскормила. Однажды ночью Таю услышал тихие всхлипывания жены. Он встревоженно зажег спичку.

— Что с тобой, Рочгына? — спросил он.

— Ничего, — ответила жена, утирая слезы. — Спи.

— Нет, ты мне скажи, почему плачешь? — настаивал Таю.

— Плачу потому, что жалко оставлять Нунивак. Здесь так много прожито…

Уж если по ночам плачет Рочгына — чукчанка, привезенная из соседнего селения, то каково коренным жителям Нунивака!

Утоюк осматривал в бинокль льдины. Скоро он объявил:

— Вижу на льдине моржей, — и показал рукой.

Таю развернул вельбот. Приходилось плыть малой скоростью, в проливе ещё много плавающего льда — того и гляди, как бы не наскочить и не пропороть днище.

Вода ласково журчала вдоль бортов. Мелкие льдинки ударялись о деревянный борт и с плеском уступали дорогу вельботу. На почтительном расстоянии от льдины, на которой лежали моржи, моторист Ненлюмкин приглушил мотор. Охотники вставили весла в уключины, а на носу наготове встали стрелки — Емрон, Емрыкай и Утоюк. Матлю перестал качать насос и замер.