Русь. Том I

Потом, взяв билет до Царского, поехал к Лазареву. Кто был этот молодой человек, он так и не знал и не помнил, почему он к нему попал.

Когда Валентин приехал к нему, чтобы проститься и по своему обыкновению извиниться, хозяин сидел у письменного стола и что-то писал.

Но он сейчас же встал, торопливо прошелся по ковру, шершавя с затылка к макушке короткие волосы, и остановился перед Валентином.

— Умный человек должен не создавать факты, а переставлять их по своему усмотрению и делать из них дела… — сказал он, положив руку на плечо Валентина и нерешительно глядя ему в глаза своими странными глазами, как бы готовясь в случае несовпадающего настроения собеседника сразу изменить тон и смысл сказанного, обратив все в шутку и каламбур.

Он снял руку с плеча Валентина и отошел к окну, потом быстро повернулся и, продолжая стоять там, сказал:

— Это великая мысль, Валентин. Власть получает не тот, кто создает факты, а тот, кто использует положение вещей.

Валентин пристально посмотрел на него.

— Создано и без того много: пора пользоваться? — спросил он.

Лазарев, как-то встрепенувшись, вскинул на него глаза. И одну секунду они стояли друг перед другом, как стоят двое, когда у них сказано что-то важное, но каждый из них не знает, что у его собеседника в душе на этот счет: понимает ли он его как единомышленник или как опасный человек?

Валентин чуть заметно улыбнулся.

— А ужинать дома будем? — спросил он.

— Будет… величайшая война, — не сразу и медленно сказал Лазарев, не отвечая на вопрос об ужине и глядя, сощурив глаза, на окно.

Валентин молча поднял на него глаза.

— Будет, факт? — сказал он.

В лице Лазарева опять что-то дрогнуло между улыбкой и боязнью, и он, внезапно изменив тон, размашистым русским жестом взял со стола котелок и сказал весело:

— Едем ужинать!

Ужинать поехали, а на следующий день, когда Валентин собрался уезжать, Лазарев удивленно спросил:

— А разве ты свои дела в Петербурге уже кончил?

— Кончил, — сказал Валентин.

— Скоро…

Провожая Валентина в переднюю, Лазарев опять положил ему руку на плечо.

— Ты серьезный человек, Валентин… Если бы тебе, — он помолчал, — кто-нибудь предложил интересное дело… во всероссийском масштабе, — сказал он, описав широкий круг рукой, — ты принял бы его? Я вижу, что мы с тобой очень умные люди.

— Только ни торговли, ни поставок, ни финансов, ни партий.

Лазарев, глядя на него, тем же тоном, каким сказал это Валентин, повторил:

— Ни торговли, ни поставок, ни финансов, ни партий.

— Хорошо, только как с Уралом? Отложить?

— Урал отложи: не уйдет.

— Это верно, — сказал Валентин.

— Если пришлю телеграмму, приедешь?

— Присылай, приеду, — сказал Валентин. — Факты нужно не создавать, а использовать созданные, и они дадут власть, — прибавил он.

Лазарев опять бросил на него тот же взгляд и, вдруг весело рассмеявшись, крикнул, как бы придавая этому шуточное значение:

— Да, да, не создавать, а использовать…

XXXVII

Говорить о надвигающихся событиях сделалось общей потребностью. И как только наступал вечер, так никому не сиделось дома: каждый чувствовал, что там, где в нем прежде было пустое место, теперь появилось огромное жизненное содержание, которое требовало выражения.

А так как это содержание пришло не от самого себя, а, — как и ожидалось, — от внешних условий, то поэтому оно могло питаться и получать выражение только вне его, где-нибудь в определенном месте. А таким определенным местом сделалась почему-то усадьба Нины Черкасской. Причиной того, что стали собираться у профессора и Нины, был Федюков, который вдруг почему-то сделался близким человеком в доме профессора. Но, как видно было, из открытых, простых и дружественных отношений к нему хозяйки, близким он был совсем не на тех основаниях, о каких рады бы были прокричать злые языки.

Он всех тащил к профессору и перед всеми восхвалял его, называя необыкновенным человеком, что было странно (принимая во внимание обычное презрение Федюкова ко всем людям).

Федюков после нелепого случая с ним вдруг почувствовал к профессору почти восторженную любовь. Не потому чтобы профессор проявил что-нибудь необыкновенное по отношению к Федюкову, а потому, что Федюков чувствовал свою вину перед профессором, а неожиданно легкая ликвидация этой вины еще более увеличивала приподнятое чувство Федюкова.

В свою очередь, баронесса Нина трогательно-бережно обращалась с Федюковым, относясь к нему как к обиженному судьбой сыну, которого не любит никто.

Но если перед профессором Федюков чувствовал свою вину заглаженной тем чувством любви, какое у него вспыхнуло, то он со страхом ожидал приезда Валентина, перед которым был виноват уже по существу, а не формально, как перед профессором.

И вот на восьмой день отъезда Валентина Федюков собрал всех друзей к профессору, чтобы выслушать его мнение о событиях.

Профессор, сидя в широком кресле, покрыв ноги пледом, — так как окна были открыты, — положив свои сухие руки на плед, начал было говорить, что, если война будет, она будет последней, так как правосознание передовых людей, делающих жизнь, ушло гораздо дальше того, чтобы признавать войну нормальным разрешением международных конфликтов.

— Без крови ни черта не сделаешь, — сказал Щербаков.

— Человечество уже не переносит вида крови, — мягко возразил профессор. — И в будущем кровь вообще не будет проливаться.

— Верно! — крикнул Федюков. — За будущее я ручаюсь. — Но только что он сказал это, как на дворе послышался лай собак и зазвенели бубенчики.

Федюков поперхнулся и испуганными глазами посмотрел на Нину. Баронесса Нина побледнела.

У Федюкова промелькнула мысль, что это приехал Валентин и баронесса не выдержит и первая ему расскажет все… И тогда, конечно, Валентин подумает про него, что он без него здесь сподличал и хотел скрыть и скрыл бы, если бы не смелая прямота увлеченной им женщины. Напуганный этой мыслью, Федюков выскочил из гостиной в переднюю и лицом к лицу встретился с Валентином.

— Ты еще здесь? — спросил Валентин.

— Да, я был здесь… а потом опять здесь… — сказал Федюков, растерявшись перед спокойным видом Валентина.

На минуту его оставила решимость, но в это время в коридоре послышались шаги, и Федюков, больше всего трепетавший от мысли, что сейчас придет Нина и расскажет Валентину прежде него, Федюкова, схватив Валентина за руку, повлек его в кабинет.

Валентин последовал за ним.

Войдя в кабинет и осмотревшись в нем после долгого отсутствия, Валентин увидел разбросанные вещи Федюкова и спросил спокойно:

— Ты что, жил, что ли, с ней?

Федюков так растерялся от этого неожиданного вопроса, что, как загипнотизированный или оловянный солдатик, только кивнул головой. Потом, очнувшись, бросился к Валентину, взял его за руку и, ударив себя в грудь, сказал:

— Веришь ли ты в мою честность, зная мои принципы? Все это произошло каким-то сверхъестественным путем.

— Пьян, что ли, был?

— Я не знаю, что это было… — сказал Федюков, — но это было помимо моей воли и сознания.

Валентин молча подошел к шкапу и, открыв его, посмотрел на стоявшие там бутылки на свет.

— Сразу? — только спросил он, указывая на бутылку.

— …Сразу… — ответил растерянно Федюков.

— Это хорошо, — спокойно сказал Валентин.

В это время дверь широко распахнулась и на пороге появилась баронесса. Она несколько мгновений смотрела то на Валентина, то на растерявшегося Федюкова и воскликнула:

— Wally!..

Потом посмотрела на Федюкова с грустной лаской и, обратясь к Валентину, спросила:

— Уже? Он рассказал? Я знала это. Ты на него, конечно, не сердишься? Он так был убит, так убит.

— Чего ж тут убиваться, — сказал Валентин, — ведь тебе он этим никакой неприятности не причинил?

Баронесса, всецело настроенная на защиту и оправдание виноватого и забывая о своей роли и некоторой причастности к этому делу, горячо воскликнула: