Ясень

Была дана сотнику Старшинской Вежи Явнуту то ли Проком, то ли Зничевой дочкой Мегурой способность уходить от беды: хоть на пяток минут всего, да разминуться с пролетевшим ножом или сварливой женой. О нем даже поговорка в Ясене пошла: пропал Явнут — беги! Вот и теперь, заходя в любимую комору рядного начальника Берута (бывшего теперь) сотник Явнут (тоже бывший) знал, что надолго задерживаться не стоит. Положил на стол ключи, степенно поклонился:

— Прощевай, государь. Ухожу.

— И тебе прощевай, — отозвался Берут. — Все ушли?

— Я последний.

— Ну что ж…

И так он сказал это "ну что ж", что все нутро в Явнуте заныло — только выучка не позволила с места побежать.

Быстрым шагом миновал он знакомые палаты и переходы, жалея, что слишком уж их много. Увидал, что впереди дымком колеблется воздух. Подумал на жару, но свернул все равно. Цокая подковками сапог, сбежал по сходам. Громко отзывалось в пустых хоромах эхо.

Попались Явнуту навстречу только двое. Первого, служку, нырнувшего с расписным сундучком в боковой переход, хотел сотник окликнуть, да опомнился и губы сжал: не при службе теперь. А второго, Мэннора, купца ситанского — да кто ж нынче не знает?

На пыльной площади перед воротами ждала со свитой Золотоглазая. Явнут подошел, бросил обземь бобровую шапку:

— Ну что, ученички? Без хлеба оставили?

— А ты цыплятами, цыплятами, — хохотнул кто-то из толпы. — Вон сколько высиживали!

Бывший сотник поискал глазами говоруна:

— Иди сюда, прыткий! Я те не при девицах объясню!..

Керин спрыгнула с Вишенки, бросила Ратме поводья. Они с Явнутом поглядели друг другу в глаза и обнялись.

— Ну, чай, теперь со всеми в Ясене перездоровалась, — с уважением оглядывая ее, сказал Явнут.

— Кто мне дорог — со всеми.

Золотоглазая наклонилась за сотниковой шапкой, подняла, отряхнула от пыли:

— В войско ко мне пойдешь?

Он как бы равнодушно пожал плечами:

— А и пойду. Тряхну стариной. Только как бы моя половина…

— Да мы ее уговорим, — прогудел Велем.

Все легко, весело рассмеялись.

После говорили, что были знамения.

Что, чуя запах недоброго дыма, вставали свечой, захлебывались пеной хрипящие лошади. Что выли собаки в окрестных дворах: и задирая голову, и приклоняя к земле — на покойника и на пожар сразу. Выли так, что у человека волосы на голове подымали шапку…

Потому как, вовсе спятив от злобы, выжег бывший радный начальник Берут Старшинскую Вежу — сердце Ясеня — дотла. Щедро полил земляным маслом лари с утварью и пергаментами, и резные дубовые перегородки, и старинной работы гобелены с доселе яркими птицами о человечьих головах; рассыпал дрова и уголь, сложенные у печей…

И времени минуло недолго, как вышел из Вежи, попрощавшись с Берутом, сотник…

Словно не человек се чинил, словно пожрали Незримые Берутово сердце: потому что такое не по силам крепко обозленному, но одному…

Напор жара выдавливал из рам дорогое стекло, лопались, как глаза, черепицы на крышах, и оборотились в дымовые трубы лестницы. Будто в горне, ревело и ярилось за крепкими стенами пламя…

Керин бежала, как во сне: когда бежишь — и все равно не движешься. Открытого огня еще не было, но дым затянул пеленой и сделал смутными палаты и переходы. Першило в горле, хотелось разорвать ногтями грудь, чтобы выпустить дым наружу.

Она бежала, сдерживая рвущийся кашель, оступаясь, скользя по бесконечным натертым плитам…

Бежала на затихающий безмолвный зов…

Знамененные по влажной штукатурке, тронутые старой копотью печей, растекаясь в дыму, парили над ней люди-птицы, заглядывали в глаза:

"Дурочка! Прочь! Не поздно…"

Лестницы свивались в клубки. В них особенно тянуло жаром и земляным маслом. Им, казалось, пропитались и стены.

Жар становился ощутимее. Трепетные язычки облизывали стенные решетки. Дубовая дверца впереди была захлопнута, и насмешливо скалилась из скважины хитро сплетенная головка ключа. Медь через рукавицу ожгла пальцы. Переломился стерженек. И тогда Керин, не раздумывая, рубанула по толстым, окованным железом доскам своим мечом.

Мэннор лежал в беспамятстве среди треска и шипения. Тяжел, а время подгоняло. Керин ударила его по щекам, голова качнулась, но он даже не вздохнул глубже. Она кольнула его ножом. Боль привела Мэннора в себя.

— Идти можешь? — Золотоглазая подставила плечо. Мужчина сперва шатался, но с каждым шагом двигался увереннее.

Но лестницы были уже сизыми от дыма. Пламя ревело и билось внизу, облизывало языками сразу прокоптившиеся стены.

Третий ярус. В окошко?

Ров вокруг Старшинской Вежи — городка в городе — засыпали много лет назад. Окошки глядели на замощенную площадь. Прыгать — почти верная смерть или увечье. Золотоглазая повела жениха, казалось, наугад. Они сделали полукруг по теремам и вышли к глухой стене.

— Отойди.

Керин замахнулась и ударила. Руку едва не вывернуло, ослепила боль. Но кусок стены выпал наружу, и они смогли вдохнуть — известка, тина, вода…

— Помоги!

Мэннор помог невесте скинуть кольчугу, подкольчужник. С сапогами и рубахами она справилась сама. Видя, как неловко движутся его пальцы, просто рассекла его тяжелое облачение мечом. Приладила меч в ножнах за спину, затянула на груди ремешки. Огонь почти облизывал спину.

— Давай.

— П-плавать… не умею.

Женщина сорвала оберег: камешек на кожаном шнурке, надела Мэннору на шею:

— Это из Мертвого леса.

Мэннор вздрогнул и шагнул в пролом.

Когда во сне ты должен ступить с высоты, думая, что разобьешься, опасаясь и желая, заставь себя шагнуть — и теплая ладонь воздуха подхватит и понесет медленно и все быстрее и быстрее — не вниз, а вверх, как птицу. Но то сон. А сейчас они летели вниз, и над головами сомкнулась вязкая, густая, противно зеленая вода.

А потом они плакали, обнявшись, стоя на коленях на мелководье. И к ним бежали и не могли добежать. И Керин так и не спросила, что привело Мэннора в Старшинскую Вежу. И запах копоти сливался с запахом реки. А наверху кричали лебеди.

И бежала, бежала к далекому устью, смывая все, холодная по-осеннему вода.

Видимо, услыхав людские молитвы, впервые за зничень пошел дождь. Меленький, легкий, он шуршал, лопотал и пришепетывал, покрывая моросью город, и к тяжелому запаху гари, особенно ощутимому здесь, в доме Мэннора, вблизи пепелища Старшинской Вежи, примешался живой запах листьев и мокрой земли.

Слетела с плеча дедуни насквозь промокшая встрепанная сова, вцепилась когтями в деревянную спинку кровати, встряхнулась, как пес, веером брызг окропив лицо спящей Керин. Дедуня тоже был мокрый, рубаха посерела донельзя, с длинной бороды и волос, прихваченных ремешком, стекала вода. Керин вскинулась — и улыбнулась. Волхв поманил крючковатым пальцем, сова стыдливо сорвалась и вернулась к нему на плечо, виновато защелкала клювом в ухо.

— Лежи, внучка.

Она замотала головой. Дедуня взял с табурета у постели — чтобы легко было дотягиваться — чашку с молоком, и Золотоглазая, как наяву, увидела цветные ниточки запахов сваренных в молоке зелий, тянущиеся к его ноздрям. Старый волхв довольно крякнул:

— Умелица твоя Леська. Кончится война — возьму ее в ученицы. Пей.

Керин отважно выхлебала холодную горькую жидкость. А потом, несмотря на протест дедуни, натянула верхнюю рубаху и сапоги.

— Возьми плащ, дедушка.

Он улыбнулся. Поднял с подоконника плоский кожаный сверток:

— За этим звала?

— Я сама. Тяжело.

— Я стар, але ж не немощен.

Керин пырснула. Испуганно оглянулась. Мэннор не проснулся — он ровно и глубоко дышал во сне.

Они миновали переднюю с прикорнувшей у стола Леськой (старик усмешливо поглядел на соломинки, застрявшие в рыжей косе). Прошли мимо прислонившихся к косякам наружной двери и спящих стоя стражей во двор со службами и через калитку в невысокой каменной ограде попали в маленький сад, полого сбегающий к Ясеньке и причалам.