Страница 37 из 77
Глава сорок пятая
В народе тогда говорили, что стареющий статс-секретарь все больше тяготился своей службой и подумывал об отставке. Однако разве посмел бы он заикнуться об этом государю? Скорее всего, государь поднял бы его на смех, уничтожил бы иронией. "Как?! — спросил бы он. — Отставка? Или тебе уже не мил царский хлеб? Или в тягость государево доверие? На покой захотелось? Удрать от службы и прохлаждаться на генеральском довольствии? Шалишь, ваше сиятельство".
"Я уже стар годами… и не могу подобающим образом…"
"Это уж решать мне".
"Помилуйте, государь… И здоровье у меня…"
"Придет черед — проводим тебя честь по чести…"
"Покорнейше благодарю…"
"Уразумел?"
"Так точно, государь".
И представляющий этот вероятный диалог, не видящий в себе силы возражать, тянувший лямку с привычным, заученным "так точно, государь, совершенно верно", дряхлеющий генерал не мог никак избежать августейших попреков. День минует на другой грянет гром.
Встав раньше обычного после маятной, проведенной в тягостных думах ночи, даже не удосужившись справиться о самочувствии занемогшей супруги, статс-секретарь покатил во дворец.
Вскоре генерал-адъютант вызвал его к царю.
Царь, кружа вокруг стола, вдруг остановился, поглядел на генерала, ткнул указательным пальцем в карту:
— Европа должна склониться ниц перед нами! — И умолк, будто ожидая, что скажет собеседник.
— И я думал об этом…
— Так кто же должен диктовать? Кто, я спрашиваю вас?
— Ответ ясен: вы, государь.
— Вот, гляди, господин статс-секретарь. У кого столь же великие владения? Вот — от Афганистана… до границ Персии… Турции и дальше…'и дальше… У кого на свете столько земли?
— Только у нас.
— Ни у кого больше. Ни у англичан, ни у французов. А вот материк — этот… Он для них. Но мы доберемся и туда. А вот сии господа из губерний в слезливых депешах клянчат у меня штыки, военную силу! И ведь не думают, а как с иноземными врагами нашими? Как с Черным морем, с проливами? А что станется с константинопольскими церквами, превращенными в мечети? Как их защитить голыми руками? Нет, сударь, силой оружия! И потому — главное условие и предпосылка успеха наших кампаний… — в чём, как полагаешь, генерал?
— Я… я совершенно…
— Я полагаю, — нетерпеливо оборвал государь застигнутого врасплох собеседника, — что сперва надо позаботиться о внутренней прочности державы! О прочном равновесии! Таком равновесии, при котором волки уживались бы с овцами! Чтобы мы не тратили расточительно военную силу на наведение внутреннего порядка, а нашли бы ей более полезное применение! Пора бы понять, что свято место пусто не бывает. Утратим сферы влияния в Персии, туда сунутся англичане, провороним арабские пустыни — турки тут как тут. А не турки, так французы или те же лорды. Понятно?
— Так точно…
— Ну вот… Потому-то и мы должны укрепить южные пределы, Кавказ, вразумить этих иноверцев, склонить их к смирению…
Государева длань с нацеленным, как штык, указующим перстом замаячила перед статс-секретарским носом.
— Не укрепив тылы, окраины, не собравшись с силами, не водворив спокойствие в империи, нам дальше не сдвинуться! Вам ясно, почему, господин генерал? — иронически спросил государь. — О чем думаете?
— Все мои думы об одном — о покорнейшем служении государю. И ни о чем более.
— Так-таки ни о чем?
— Так точно. Мой высший долг и смысл всей жизни — усердное служение.
Царь неожиданно мягко опустил руку на ссутулившиеся генеральские плечи.
Слезы умиления скатились из-под набрякших век секретаря, поползли по морщинам обрюзгшего лица.
— Покорнейше… благодарю, — выдавил он из себя.
Император между тем продолжал развивать свою мысль о необходимости мира в державе во имя дальнейших шагов на Востоке, на Черном море, Дарданеллах.
— Если мы не добьемся этих целей, — вдруг с угрюмой отрешенностью проговорил самодержец, — уж лучше тогда смерть…
— Помилуйте, государь!
— Но это все, голубчик, между нами, — император прошел к креслу и картинно скрестил руки на груди, не сводя взора с карты. — Увы, наши владетельные князья, увенчанные крестами, и осыпанные милостями наместники не вникают в суть событий. Ну, скажите на милость, как впредь я могу полагаться на кавказского главноуправляющего, вопиющего "караул!" перед горсткой тамошних карбонариев, как их там… гачаги или абреки… шут их разберет! — Император в ожесточении и досаде рухнул всей тяжестью тела в кресло и… раздался скверный деревянный треск, кресло подломилось и развалилось, и Его императорское величество тут же отпрянул, как ужаленный, сочтя этот факт отнюдь не добрым предзнаменованием… В раздражении государь отпихнул сапогом полированную развалину.
Статс-секретарь благоразумно ретировался, оставив сконфуженного самодержца в печальном уединении с обломками.
После, как рассказывают, дня три царь не тревожил статс-секретаря, точно и забыл о нем…
Поток тревожных реляций и депеш не прекращался.
Пришло новое донесение от кавказского главноуправляющего. Как же быть? Статс-секретарю становилось не по себе при воображении августейшего гнева. Нельзя же задерживать неприятные сообщения до бесконечности! И трудно гадать, какие из них могут быть отложены, а какие не терпят отлагательства. А если собраться с духом, была не была, забрать в охапку эти запечатанные сургучом "бомбы" и все разом бухнуть на императорский стол? И пусть грянет взрыв! Пусть эти вот "сургучи" разъяренная царская десница швырнет ему в лицо пусть!
Глава сорок шестая
Император пребывал в пасмурном, угрюмом расположении духа.
Зима донимала лютыми морозами и метелями. Скованная льдом, отсвечивающая мутным зеркалом Нева, наглухо закрытые окна и ворота, тяжелые гроздья сосулек, свешивающиеся с карнизов и водостоков, студеный ветер с залива, взметавший снежную порошу и громоздивший сугробы, замерзшие у подворотен, занесенные снегом экипажи, — все это удручающе действовало на царя и усугубляло его и без того скверное настроение.
А тут еще и жалобы иностранных посольств на нехватку дров и угля для растопки, — доходящие слухи о ропоте убогой черни… А еще "подземные толчки" по всей империи, эти строптивые окраины, этот разброд в обществе, это обнаглевшее мужичье, у которого после отмены крепостничества развязались руки и язык, эта Лапотная, бородатая голь, хлынувшая в города в поисках хлеба и работы, — все это радости не доставляло.
Голь, ютившаяся в подвалах и на чердаках барских домов, грезила чрезмерными надеждами. А ну как тронется лед? Земля воспрянет… и перестанут мозолить нам глаза барские шубы и меха… Может, и царь-батюшка, что разъезжает с казачьей охраной, на нас глянет краешком глаза и разжалобится? Снизойдет до нашего брата? И из нас, худородных, может, кое-кому удастся выбиться в люди? Держи карман пошире… Ишь чего захотели, молочных рек с кисельными берегами…
Вышло не так, как мечталось обитателям трущоб. И не так, как хотелось царю, — не было желанного покоя. Пришла весна — сырая, дождливая — все в жизни оставалось по-прежнему, лето с белыми ночами настало, но и оно не радовало царский взор, и черные тучи, нависшие над дворцом, не рассеивались. А при дворе все так же продолжались светские сплетни, сиятельные дамы шушукались, жужжали по темным углам, камергеры и камер-лакеи все так же косились и следили друг за другом, советники и министры волочились за чужими женами и флиртовали на балах и маскарадах. Сиятельные графини и княжны щеголяли французским на раутах и приемах, перемывали косточки высочайшей — фамилии и, конечно же, императрице, обсуждая на все лады ее ненасытные вожделения, амурные дела, приплетая к были небыль, приписывая ей то интрижку с молодым светским львом, то связь с каким-нибудь тайным советником, то пикантный адюльтер с неким камердинером. Хотя эти разговоры и шли в отдалении от императорских' ушей, хотя все приближенные ко двору ходили перед самодержцем, что называется, тише воды, ниже травы, а все же эти сплетни просачивались сквозь толстые дворцовые стены и долетали до высочайшего слуха. Но он благоразумно не показывал виду, не преступал грань внешних приличий. Он вел себя как ни в чем не бывало, храня невозмутимое достоинство. Никто не смеет наговаривать на императрицу, — "жена Цезаря — вне подозрений"! Мог ли государь вести себя иным образом? В противном случае надлежало бы не только вырвать злые языки, но даже и тех, кто в мыслях допускал подобные подозрения, стереть со всем родом-племенем в порошок, смешать с землей, сжить со свету!