Страница 88 из 104
Тася запнулась, перевела дух, прижала ладони к щекам.
— Как я счастлива, Мотенька!..
Послышалось гудение автомобиля, Мотя вскочил, поднялась Тася, бросилась ему на шею.
— Береги себя, любимый мой!.. — жарко прошептала она.
— И ты тоже… — выдохнул он.
Мотя уже выбежал из дома, когда Тася догнала его и вручила сверток с едой.
Трясясь в кабине «форда», Мотя все думал о Тасе, и у него сжималось сердце. Он подумал о том, что может не вернуться, и Тася будет несчастлива. Мотя еще не знал, не чувствовал, что уже любит сам, он думал только о ней, и ему хотелось, чтобы она стала по-настоящему счастлива. Анфиса никогда бы не сказала ему таких слов, а значит, он сделал верный выбор. Только бы вернуться живым. В том, что бандиты появятся именно в Серовске, Мотя уже не сомневался
В Серовске, как и было условлено, Мотя поселился во флигеле вдовы паровозного машиниста Ольги Алексеевны Боровчук. В соседнем доме, по ориентировке Дружинина, должен был жить милиционер Тихон Машкевич, и Левушкин, вселяясь во флигель, заметил у соседней калитки крепкого мужчину лет сорока в соломенной шляпе, с загорелым лицом и пшеничными усами. Таким его Моте и обрисовали. Они обменялись приветственными взглядами, и Левушкину показалось, что во взгляде Машкевича проглянуло невольное уважение. Он, верно, думает, что прислали аса оперативной работы, а перед ним новичок, который в перестрелках даже не участвовал, усмехнулся Мотя. Но всё равно это польстило Левушкину, и он напустил на себя некоторую важную нахмуренность. «Надо бы усы отпустить, — подумал Мотя, глянув на себя в пожелтевшее от времени зеркало с черными крапинами, которое вдова ради серьезных гостей повесила в их комнате. — А то выгляжу как сосунок!»
Это определение вполне соответствовало истине, ибо на худом, чуть вытянутом Мотином лице одни глаза, несомненно, притягивали к себе внимание, потому как горели боевым огнем.
Ольге Алексеевне чуток перевалило за тридцать, и Мотина горящая натура отозвалась нежным звуком в её одиноком житье-бытье. Справная, чуть полноватая хозяюшка никак не могла свыкнуться со своим вдовьим положением, с той строгостью и степенностью, каковые, казалось, она непременно должна была приобрести. Прирожденная веселость и жадная тяга к ушедшей внезапно молодости не давали ей и минуты подумать о пристойностях и привычках, удобных в её положении.
— А не боитесь мужчин пускать? — расспрашивал её Мотя.
— А чего бояться? — весело отвечала Ольга Алексеевна. — Всё одной не скучно, да и потом за крепким мужчиной и спать надежнее, — улыбаясь, двусмысленно говорила она и первая же смеялась своей такой шутке, от которой Мотя чувствовал себя неловко.
— А вы надолго? — расспрашивала, в свою очередь, Ольга Алексеевна.
— Да поживем! — тоже напуская на себя веселость, отвечал Мотя. — Отчего у такой хозяюшки не пожить?..
Мотя уже входил в роль заправского ухажера, и ему казалось, что роль получается, и это ему нравилось.
— По мне, хоть всю жизнь живите! Хлопцы вы хорошие, глазастые, девки вон табуном побегут!..
— А мы на девок смотреть не будем, — со значением проговорил Мотя. — Мы люди простые, нам простые чувства нужны!
Левушкин где-то вычитал эти слова и теперь обрадовался, что сумел так ловко их ввернуть.
— Я повечерять вам собрала, — весело объявила Ольга Алексеевна. — Так что милости прошу!
Левушкин ожидал этого приглашения, ибо содержимое узелка Таисьи Федотовны они умяли на первой же остановке, а выбираться теперь за продуктами было поздновато, поэтому Мотя охотно согласился отведать вдовушкиного пирога. Павел от ужина отказался, сославшись на усталость, и Мотя пошел один.
Конечно, Левушкин ожидал доброго приема и надеялся сытно закусить, но то, что он увидел, привело его в изумление. Такого обильного стола он ещё в жизни своей не видывал. И телятина, и курятина, и каша гречневая, томленная с потрошками, пироги с капустой, с грибами, с черемухой, сало копченое, соленое, мозги, рыба, огурчики, помидорчики, лучок — от обилия яств у Моти зарябило в глазах, к тому же среди этого великолепия возвышался штоф мутноватой картофельной самогонки, и первый же стаканчик выбил из-под Мотиных ног всякую твердую почву. Мотя развалился на лавке, закинув ногу на ногу, и заговорил. Он говорил совсем не так, как говорил обычно с Тасей или Путятиным, он заговорил фасонисто, витиевато, представляя себя совсем другим человеком, не бойцом, а самым настоящим непролетарием Гришей Сивковым, к примеру.
— Н-да-с! Жизнь ваша, Ольга Лексевна, поразительна с точки зрения роскоши продукта натурального, что мы при нашей нелегкой городской жизни не всегда имеем удовольствие и лицезреть, как говорится, а уж вкушать, увы. Да, трамвай электрический, кино «СовОктябрь», радио и телефонная жизнь, масса людей — разве это может заменить нежнейший вкус сала или пирога с грибами? Безусловно, кое-кто и в большом городе это имеет, но я не успел ещё обзавестись подругой жизни и прочным семейственным бытом, поэтому мне всё это обилие продуктов, да ещё так приготовленных, кажется чудом в нашей нелегкой жизни. Но секрет здесь ещё в другом, другая бы женщина просто не смогла, но вы, вы, удивительнейшая Ольга Алексеевна, вы героиня домохозяйства!..
Мотя был в ударе. Ощутив пиршественное вдохновение, Левушкин без остатка растворился в его стихии и забыл обо всем на свете. Вдовушка пила и ела вместе с ним. Глаза у неё заблестели, она с большим волнением слушала Мотиву оду в честь натурального продукта, подразумевая и скрытый намек на глубокое, нарождающееся чувство к ней, восхищение её достоинствами и щедротами. И Мотя не сразу понял, что, напустив словесного тумана, он подошел к той жгучей черте, за которой его ждет мучительная расплата. Хмель ударил в голову, и Мотя обнял пышный стан Ольги Алексеевны. Она не сопротивлялась, лишь густо покраснела, да ещё сильнее заблестели её доверчивые и томные глаза. Мотя знал о женской любви понаслышке. Он слышал от многих, как это происходит, и теперь вел себя сообразно слышанному, предполагая, что в столь сложной и опасной обстановке ему даже необходимо выдать себя за совсем другого человека, о чём и намекал Дружинин. А непролетарий Сивков непременно должен вести себя грубо и распущенно. Однако едва Мотя прильнул к хозяйке и почувствовал, как робко сопротивляется Ольга Алексеевна, словно подавая знак к ещё более яростной огневой атаке, Мотя неожиданно отрезвел и взглянул на всё уже своими глазами.
— Я это… тут… конечно!.. — промычал он. И пока хозяйка приходила в себя от этого неожиданного Мотиного перерождения, Левушкина уже и след простыл.
Наутро, не успел Мотя продрать глаза, как появились Семенцов с Машкевичем. Николай Иванович Семенцов — огромный, под два метра, детина, с рыжими усами и такой же огненной шевелюрой, тотчас подошел к окну, закрыл обе створки и, придирчиво оглядев огород, задернул занавески.
Мотя недоуменно взглянул на Семенцова.
— Вам небось Дружинин наговорил черт-те что, будто бандиты сюда и не сунутся, а дело круто меняется, так что ввожу с этой минуты чрезвычайное положение!.. — прогудел Семенцов, строго оглядев прибывших.
Мотя с Павлом вмиг оделись, и Семенцов прояснил им обстановку. Получив ориентировку, он удвоил бдительность, хотя и понимал, что проделать путь из Уктуса в Серовск способен лишь сумасшедший. С другой стороны, у бандитов есть уверенность, что в Серовске милиция спит, а значит, взять банк можно будет без труда.
Два дня назад на базарчике, что расположен на площади напротив банка, появился мужчина лет сорока, разложил слесарный инструмент и стал торговать. Поторговав день, неизвестный явился и на второй, на этот раз с товаром неходовым — поделками из дерева: зайчата, белки, зверь покрупнее. Бабы ходили, дивились, но кто же деньги на это тратить отважится. Однако выручка, видимо, не тревожила торговца. Если кто даже интересовался товаром, то на вопросы о цене он отвечал односложно и неохотно. Семенцова это встревожило. Благо дом его тут же на площади, рядом с базарчиком, и, достав дедушкину подзорную трубу, Семенцов стал наблюдать за неизвестным и выведал такое, от чего тревога возросла ещё больше.