Страница 64 из 82
Я прижимал ее подошвы к своим щекам — в голове моей гудели барабаны. Виделась мне безумная пляска на курганах из золотых монет и драгоценных каменьев…
Мне было интересно, видит ли Аида за моими плечами султаны и золотые шнуры гонорной шляхты или, может, мелькают там однообразные лики туркестанских вояк — сплошь пыльные усы да глаза, выцветшие на солнце? Но об этом она не говорила. Она катала на синем языке шарики моего семени, смеялась, расчесывая мне волосы. Дедуля, появляясь некстати, одобрительно скалился и подбадривал нас возгласами.
Потом Аида уехала. Я не спросил — куда. Я ожидал от жизни широты, свободы, но, закончив школу, всего лишь перепрыгнул из одного кукольного мирка в другой.
Жорж Берадзе женился на Эльвире и открыл свой магазин. Сережа Ким уехал в Биробиджан и играет там в театре. Мне совсем стало тоскливо. Я одолжил денег, украл у отца подтяжки, причесался впервые в жизни на прямой пробор и улетел в Москву. Все время пути я держал во рту урюковую косточку, подобранную во дворе моего дома. Выплюнул я ее у ступеней Первого гуманитарного корпуса МГУ. А с ней вместе выплюнул и желание вернуться назад.
Я зажил весело и суетливо, хотя иногда, в пустой телефонной трубке мне слышались спокойные слова: «Если не краткую жизнь лепестка на воде…»
Однажды, года через три, где-то в Останкине гроза настигла меня врасплох и, спасаясь, я нырнул в кафе.
— Нечто среднее между Хемингуэем и Ремарком, — сказал я барменше. Та глянула устало и нацедила мне азербайджанского бренди. За стеклянной стеной бушевали стихии. В шпигат водостока проваливались палочки от мороженого и билетики, асфальт пузырился. Бренди пах жженой покрышкой.
Меня окликнули по имени, я обернулся.
За соседним столиком сидела Аида и махала мне рукой. Рядом неловко помещался здоровенный молодой негр, добродушный и застенчивый.
— Это Габа, мой друг, — сказала Аида.
Габа очень осторожно пожал мне руку.
— Как ты? Студент? Работаешь? — спрашивала Аида. Она повзрослела, черты ее лица приобрели категоричную завершенность, в голосе было больше бархата. Дедуля тоже оказался здесь, но мне не понравился его вид — он усох, кожа отдавала желтизной. На жесткие седые его кудельки была нахлобучена красная замызганная бейсболка, на ногах — белые кроссовки без шнурков. Ассегая при нем не было. Дедуля присасывался к прямоугольной бутылке и бессмысленно хихикал.
Я отвечал, что учусь, не работаю, потому что не хочу, что мне живется неплохо и я заканчиваю писать свою книгу. Габа слушал очень внимательно и старательно кивал, улыбаясь все шире и шире. Аида внимала так серьезно, что я понял — ей неинтересно.
— А ты как? — оборвал я себя.
— Я переводчица. Вот Габа — отучился и работает в нашей фирме.
Габа сказал: «Да, да» — и рассмеялся.
— Надо посцать! — пробасил он, поднялся и, танцуя, побрел к нужнику.
— Что ты в нем нашла? — спросил я, как мог ревниво.
Удовлетворенная, Аида молвила:
— Ну, у него такой потрясающий… носорог!
Я пожал плечами.
— Это не то, что ты подумал! — поморщилась Аида и рассказала историю Габы.
Родился Габа в Кении, недалеко от Найроби. Когда он был маленький, со своими братьями он ходил на станцию и мыл там бутылки в кафе. Шли впятером по обочине шоссейной дороги и пели, прихлопывая в ладоши. Когда поешь — меньше устаешь, дыхание ровное и ноги не сбиваются с ритма. Габа был самый маленький, и ему, чтобы попадать шагом в синкопу, приходилось семенить или подпрыгивать на месте. Поэтому Габа все-таки уставал. Однажды он устал так сильно, что здорово отстал, но продолжал идти и петь и хлопать в ладоши. По дороге Габе попался огромный сероватый валун. Габа прошел мимо, а валун хрипло вздохнул и двинулся следом. Обернувшись, Габа понял, что это не валун вовсе, а носорог. Его нижняя, острая губа брюзгливо двигалась, ноздри посвистывали, а глаза, красные и маленькие, подслеповато мигали. Такие точно глаза были у бваны Джонса, учителя из миссии, когда тот, выпив тыкву-другую пива из сорго, снимал очки. Габа потому и не испугался.
Носорог глядел на Габу и размышлял о чем-то Габе непонятном. Потом Габа увидел, что носорог танцует — переступает ногами. Габа перестал хлопать в ладоши. Тогда носорог засопел еще пуще и мотнул головой.
Габа снова запел, и снова носорог танцевал, поглядывая на мальчика строго. Габа засмеялся.
Габа знал много песен и все длинные. Полдня они с носорогом плясали, умаялись. Но по шоссе проехал джип, и носорог почему-то рассердился. Он чихнул, обрызгав Габу, и погнался за машиной. Скоро он скрылся из виду, а Габа пошел на станцию.
С тех пор носорог отпечатался в глазах у Габы. Детским рисунком он прогуливался по листам школьных тетрадок, проступил на майке Габы, в которой тот играл в баскетбол. Потом Габа уехал учиться в Москву. Потолок его комнаты весь покрылся носорогами. Огромный раскрашенный мелками носорог сам собою нарисовался на плитах Красной площади. Тысячи носорогов помельче танцевали на стенах вагонов метро.
Глядя на местных девушек, Габа испытывал озноб, ему было неуютно. Но скоро забавные стилизованные носороги стали попадаться ему и на белой женской коже, в виде ненастоящих татуировок. Габа попривык к белым девушкам. Что однажды едва не привело самого Габу к гибели.
Провожая домой однокурсницу, Габа оказался заперт в мрачном четырехугольном дворе на краю Бутова. Серые страшные дома нависали над Габой, и пятеро очень коротко стриженых ребят, посмеиваясь, приближались. Габе стало неприятно, и он побежал. Он быстро бегал, но скоро стало ясно — убежать нельзя. Куда бы Габа ни свернул, перед ним оказывался дом. Габа рвал на себя подъездные двери, шарил толстыми пальцами по кнопкам домофонов, но дом не пускал его в себя. А преследователи, забавляясь, отрезали Габу от спасительных подворотен. При этом они молчали и усмехались, как гиены, что особенно было ужасно. Габа смирился. Он перестал убегать, но люди-гиены еще сильнее разозлились на это. И Габа получил по лицу сначала тупоносым башмаком, потом — армейским ботинком на шнуровке, а потом — вонючей кроссовкой. Катался Габа по земле, от песочницы к качелям и обратно, и продолжалось это довольно долго, потому что люди-гиены устали и дышали тяжело, высунув языки. Да и пахло от них, как от гиен, — потом и едкой мочой.
Наигравшись, они покончили бы с Габой, и Габа к этому был готов. Но они вдруг вскричали удивленно и испуганно и побежали куда-то, топоча и продолжая кричать. Габа сел, разлепил пальцами глаза и увидел в желтом фонарном свете, как несутся они и исчезают в черноте подворотни, а за ними, переваливаясь, гонится носорог, и фыркает, и мотает головой. Крики, отчаянные и мучительно-громкие, вдруг пресеклись, зато задетая носорогом заверещала легковушка. Он поднялся, отряхнулся и пошел к себе в общежитие, напевая на ходу и прихлопывая в ладоши.
Аида рассказала мне это, а тут как раз Габа вернулся.
— Все, посцал! — объявил он, улыбаясь. Аида смотрела на него нежно. Мы посидели еще, чуть-чуть выпили. Но гроза завершила свой полет над Останкиным и, как разбитая армия, рассредоточилась. Аида сказала, что им нужно идти. Мы поцеловались, Габа братски приобнял меня, и они ушли. Да и мне было пора.
— Не угодно ли из Верлена на посошок? — спросила барменша, намекая на абсент. Я выпил, расплатился и вышел.
Больше я никогда не встречал Аиду и Габу. Иногда вижу дедушку — он в подозрительной компании шляется у Белорусского вокзала.