Страница 63 из 82
— Но меня ждет костер… Откройте наконец дверь! Спасибо.
— Джордано! Знаете что? Я пойду на костер с вами.
— Вы?! Вы так любите физику?
— Я люблю вас, мэтр Джордано. И какое мне дело до вашей чертовой физики!
Тарас Витковский
Габа и его носорог
Когда мне было четырнадцать лет, у меня была — замечательная подруга. Ее звали Аида.
Всякий, кто бреется с тринадцати, у кого в четырнадцать были мутные глаза, мокрые усы и прыщи, поймет меня. Ибо я влюбился, встретив в школьном коридоре новенькую из параллельного класса.
Аида была эфиопкой, всего на четверть — по дедушке. Дедушка в генетическом смысле был могуч. Аида унаследовала кожу сливового цвета, а глаза диковинного разреза поблескивали влажно, когда усопший старик выглядывал в мир сквозь них.
Дедушка помогал Аиде по-своему. Бывало, что ее оскорбляли. Дедушка тогда потрясал ассегаем и топал ногами, распевая нечто громкое и страшное. Кроме Аиды и меня, этого никто не слышал.
Аида, впрочем, научилась обходиться без дедовской помощи. Что-то в ней было необъяснимое, чего другие не выносили, поэтому ее только дразнили. Никто не дергал ее за волосы и ни разу не бросил ей в спину грязной тряпки для протирания доски. Аида стремительно шла по коридору — сквозь. Состояла она вся как бы из недорисованных штрихов. Сравнение с пантерой не годилось — скорее, на жирафиху она была похожа. Наш учитель по литературе тоже так думал. Посреди гудящего улья, между партами, тоскуя, он поглядывал в окно, а Аида, опаздывавшая на свой урок, — цок-цок — бежала по коридору. Литератор всегда догадывался, что это именно она — он раздавливал пальцами мелок, вздыхал, бормотал в усы о далеком озере Чад и глядел на нас с ненавистью. Ему очень хотелось проткнуть указкой самого наглого сопляка, а остальным проломить черепа.
Мы с приятелем, Жориком Берадзе, долго гадали — кому из нас достанется новенькая. Но Жорик, по зрелом размышлении, переключился на толстую татарку Эльвиру и достиг, по его словам, немалых успехов. А я боролся, болтаясь между вожделением и страхом, — ассегай дедушки страшил меня.
Жила Аида по соседству, в нашей махалле. Завоевания демократии еще не докатились до ташкентской окраины, и по своей махалле можно было передвигаться свободно даже по ночам, без велосипедной цепи под рукавом.
С Аидой мы частенько встречались у ворот лепешечника, на улице Риштан. Лепешечник этот до последнего замешивал тесто на кислом молоке, а не на воде, чем и прельщал клиентуру. (Конкуренты распускали слухи, что в банку с закваской раздаивается супруга лепешечника.)
Горячие лепешечные колеса скатывались в авоську. Я смущенно двигал руками, Аида поднимала бровь дугою и пожимала плечом. Дедушка грозил, завывая басом. Улица Риштан, присыпанная белой пылью, выносила меня к дому. В волнении я обрывал и жевал виноградные усики.
Так продолжалось до конца учебного года. Но в июне дедушка ненароком отлучился, и я поцеловал Аиду в плечо.
Это случилось во дворике бабки-спекулянтки. Там продавались сигареты. Иногда там же мы с Берадзе брали литр сухого белого вина, от которого болели виски и кололо в горле. Под покровом ночи пробирались мы в этот заветный дворик. Трехрублевки пропотевали в кулаке. Усатый, толстый Джахангир, сын старухи, следил за порядком — дом стоял на границе сразу трех махаллей, и между покупателями бывали стычки. Джахангир возлежал на топчане, кушал курагу и слушал по радио бесконечные «усуль-макомы».
Летними вечерами Аида предпочитала ходить босая, как и многие женщины ташкентских задворок. Асфальт к вечеру остывал и не пачкал ноги.
Она переступала своими белесыми светящимися подошвами по обкатанной гальке в ожидании сдачи. Я стоял сзади и поцеловал ее в плечо рядом с лямкой сарафана.
— Ого! — сказала Аида.
Я кашлянул в кулак. Джахангир прибавил громкости. Старуха вынесла мелочь и две пачки «Родопи».
— А я предпочитаю «Опал», — сказал я.
— Ты не знаешь, где бы можно спокойно покурить? — спросила она.
— Идем на крышу, — предложил я.
Крыш на махалле было великое множество. Односкатные крыши глинобитных домов, «классические» — немецких коттеджей, плоские крыши новостроек. Но произнося «идем на крышу», подразумевали одну-единственную крышу шестнадцатиэтажного дома.
— О, там, наверное, все люки закрыты, — сказала Аида.
— У меня есть ключ, — заявил я.
Ключи от замков, запирающих заветные двери, раздобыл Жорик Берадзе. Он жил в этой «башне» и водил на крышу, по его словам, «несметное количество баб».
И мы пошли на крышу.
В лифте, тесном и полутемном, мы поцеловались. Аида снова сказала «ого», отстранила мое лицо белой ладонью и фыркнула, показав пальцем. На стене лифта было написано: «Фарход + Ширин».
Стараясь не греметь металлической лесенкой, я отпер люк и галантным жестом пропустил ее вперед. Сквозь шахту был виден бархатный квадрат неба и две крупные звезды. Потом мелькнули белесые ступни, и квадрат заслонился на мгновение. Я услышал секунду спустя, как гравий захрустел под ее ногами.
— Осторожно, берегись стекол! — крикнул я и полез следом.
Аида плевать хотела на стекла и на гравий. Она, онемев, глядела на луну, огромную — в человеческий рост, плывущую над зубцами Чимгана.
Дедушка, возникший было со страшным своим копьем, пал на колени, воздел руки к луне и в священном восторге забормотал ритмичным речитативом. Мы остались предоставленными самим себе.
Я почти ничего не запомнил — только ощущение пугающей легкости в груди и дрожь в ногах, когда мы отдышались и закурили, сидя на бортике. Аида выглядела довольной, но в этом было мало моей заслуги. Она наслаждалась светом луны, который превращал горные пики в колотый сахар, а ее сливовую кожу покрывал матовым серебром. Ночь задрожала — невдалеке, на летно-испытательной станции, тяжелый «ИЛ» пробежал по полосе и подпрыгнул, поджав шасси. Дедушка вскочил и с охотничьим воплем погнался за самолетом.
— Знаешь, — лениво сказала Аида, бросая окурок с крыши, — у метро можно купить «Мальборо».
— Знаю, — кивнул я. — У старухи, что торгует цветами.
Грознее всех на Карасу-6 были корейцы. Их боялись все, даже цыгане. И Жорик Берадзе бывал бит корейцами, не чувствительно, но как-то обидно. Жорик был силач, но корейцы глядели змеиными глазками, кричали «ии-а!» и махали ногами, совсем как Брюс Ли в кислом воздухе видеосалона.
Я корейцев не боялся. У меня был свой, «ручной» кореец. Сережа Ким, умница и чуть-чуть даос, как и положено порядочному узкоглазому. Мы подружились в драмкружке, где Ким блестяще играл Жида в «Скупом рыцаре».
В ту ночь мне понадобилось его мудрое слово, и я позвонил ему. Он выслушал терпеливо и изрек:
— Это из Лао Дзы? — спросил я.
— Это из меня, — ответил Ким и повесил трубку.
Когда родители Аиды уезжали, мы ночевали у нее дома. Дом у нее был интересный, густо заселенный душами пращуров. Бабушка Аиды была цветной латиноамериканкой. А предки бабушки были инками, португальцами, французами, англичанами… Они убивали белых, убивали индейцев, гоняли туда-сюда на парусных кораблях, перевозя через океаны табак, гонорею и серебряные слитки. Один из них, однорукий британец, охотился на корабли работорговцев — это шло ему, как идет удачный покрой камзола. Вряд ли ему было жаль негров, иные из которых шли на дно вместе с невольничьим судном. Сколько из этих, нечаянно потопленных, были эфиопами? Не было ли среди них прародителей дедушки, красивых, фиолетовых, с белыми пятками и ладошками? Жутко им было погибать в огромном количестве воды, совершенно не пригодной для питья…
Я глядел на белые пятки Аиды и видел каменное крошево у подножия пирамид, видел блестящую от соли, лопнувшую от зноя землю жалкой страны Куш, видел красные саванны и изжелта-серый буш, в пятнах жесткой выгоревшей травы. Я целовал их, и губы мои касались горячей смолистой палубы, липли к столу в дымной таверне, обжигались дыханием пыточной жаровни.