За линией Габерландта

— Должно быть, озеро там, — сказал Серега.

— Где озера, там и луга, — вставил Филатов.

— Правильно, батя, — зацепился Смыслов и, сделав паузу, спросил: — Откуда сам-то будешь?

Филатов ответил не сразу. Он прокашлялся, нахмурился, еще помолчал и наконец сказал:

— Тутошние мы. Коренные, можно сказать. В Охотске жили, в Гижиге, ну и по берегу дальше на запад. А теперь с лошадьми занимаемся на прииске, вроде бы конюхами.

— А чего кашляешь все? Больной? — спросил Смыслов.

— В грудях болит. Как весна, так тесно дышать. Зимой-то вроде ничего, а вот к теплу так и давит, и давит...

— Зачем же пошел с нами? Лет тебе много...

— Кому же еще иттить? Некому. Сенами я занимаюсь. Народу на прииске много, а все не удалой какой-то народ, хозяйства не знает, на уме машины да струмент — где уж им по этой части... Не из крестьян здешний народ, косить траву и то обучать надо.

Опять закашлялся, взялся за грудь.

Мы переглянулись, пошли тише.

Обогнув крутую сопку, поднялись на террасу и сбросили с плеч лямки. Привал.

Широкая долина лежала внизу, открытая в этот вечерний час от края до края. Черными пятнами стояли на светлом лугу деревья. Блестели озера. Сизым пятачком мхов выделялась высокогорная тундра, приютившаяся на ровном, как стол, кусочке земли.

Разожгли костер, повесили чайник. Серега деловито нарубил веток стланика, сделал постели. Филатов покряхтел, достал свой топорик и тронулся было в заросли.

— Куда ты, отец? — спросил Серега.

— А за ветками.

— Есть уже, вернись.

Филатов недоверчиво посмотрел на Иванова.

— Готова твоя постель. Подходит? — Серега указал на большую кучу веток.

— Я бы и сам...

— Ложись, ложись, я помоложе, покрепче.

— Ну, спасибо, парень. — Он кашлянул, посмотрел на костер, задумчиво сказал: — Разный народ понаехал к нам на Север. Которые за деньгами, которые за приключениями, есть и такие, которых силком привезли. Вы-то как попали?

— Романтики, папаша, — пробасил Смыслов.

— Чего? — переспросил бородатый.

— Романтики, говорю. Хотелось повидать чужие края, силушку свою испытать, душу проверить, как она насчет жизни приспособлена, да и доброе дело сделать...

— Ишь ты! — удивленно сказал Филатов. — Выходит, за счастьем прикатили. Тогда бы промышляли золотишко, что ли. Там иной раз фартит, можно душу потешить. И карман заодно.

— Нам золотишко ни к чему. Мы по совхозам больше соображаем.

— Встречал я таких тоже. Давненько, правда, это было. О других думали, а сами голову складывали, так-то вот... Были такие. — Он покашлял, вытер рукавом бороду, отхлебнул чай.

Совсем стемнело, небо на западе разлилось темной прозеленью, лишь над верхушками сопок стыла полосочка, подсвеченная из далеких-далеких глубин. Неуклюжий и громоздкий земной шар ощутимо поворачивался, уводя горы и тайгу в ночь, подальше от солнца. В долине сгустились тени, смазались краски, она казалась теперь глубокой и холодной. В костре потрескивали ветки стланика, пламя колебалось беззвучно и жарко.

— Видать, хорошие были люди, раз за других головы сложили, — сказал вдруг Серега, вспомнив последние слова Филатова.

— Это давненько, парень, было. Я еще молодым ходил, тоже, как ты вот, за приключениями. На берегу тогда строили факторию, ну и вроде совхоза, что ли... В Катуйске, тыща верст отсюда.

— Вы работали там? — спросил я, мгновенно покраснев от волнения.

— Да нет, так... — Филатов замялся, уткнулся бородой в кружку.

— Вы Зотова не знали? — не унимался я, стремясь ковать железо, пока горячо.

Он вскинул на меня блестящие от пламени глаза, опустил кружку.

— Будто бы знавал. Человек известный в наших местах.

— А не знали такого человека, по кличке Кин, Белый Кин?

Филатов сразу насторожился. Ответил чересчур сурово и резко:

— Не знал.

И надолго замолчал. А я подумал, что если он знал Зотова, то не мог не слышать о Белом Кине. Не мог! Знает, старый! Просто не хочет сказать. Не хочет — не надо. А вдруг он из тех, которые тогда?..

Ночью Филатов ворочался, ежился под своим плащом. Ночь выдалась звездная, прохладная. Серега встал, подложил в костер. Пожалев старого человека, укрыл его своим плащом; тот согрелся и уснул.

Утром старик поднялся и, увидев на себе чужую одежду, удивился. Заметив прикорнувшего спиной к костру раздетого Серегу, проворно накинул на него плащ.

— Это ты зря, парень, — отечески проворчал он и подоткнул плащ с боков.

Весь день мы проходили по долине, прыгая с кочки на кочку, перелезая через завалы, обходя топкие места. Вейник стоял здесь сплошной шелестящей стеной, под ногами мягко продавливался прошлогодний настил из жухлой травы.

— Хорошие сена, — сказал Филатов. — Пудов по восемьдесят с десятины можно взять, не меньше, тольковот кочкарник. Литовки сюда малые нужны.

Мы ходили по долине еще четыре дня, отыскали до десятка удобных участков с травой, определили запас сена в несколько сотен тонн. Все эти дни Филатов был замкнут, в разговор не вступал, на вопросы отвечал скупо. Его тронуло наше расположение и забота, он еще не раз за эти дни почувствовал дружескую теплоту, но ответных чувств не проявлял. Видимо, возраст его да и жизнь не располагали к откровенной доверительности. Только раз, когда я в разговоре упомянул Петра Николаевича Зотова, он спросил:

— Это кто же, не сынок того Зотова?

И, услышав ответ, пробормотал:

— По стопам папаши, значит. Занятно...

Мы возвращались домой дней через шесть. Жаркий июльский день превратил наш поход в сплошную муку. Пот градом катился с лица, рубашка под рюкзаком взмокла, мы еле переступали в своих тяжелых сапогах по мягкому, податливому мху. Казак плелся сзади, вывалив сухой язык. На закате солнца враз посвежело, с хребта потянул студеный ветер. Остановившись в пяти-шести километрах от своей палатки, мы разожгли костер и уселись сушить одежду. Холодало с каждым часом. На темнеющем небе заиграли слишком уж яркие звезды. Как в зимнюю ночь. Говорят, это зависит от прозрачности атмосферы.

— Однако, поддувает, — сказал Смыслов, с опаской поглядывая на белые вершины хребта. Из-за них выскочил тонкий и бледный серп народившегося месяца. — Давайте тронемся, братцы.

Филатов замучился больше всех. Он отставал, хрипел, кашлял. Серега просто отнял у него ружье, а мы со Смысловым разгрузили его рюкзак. Старик молча подчинился. Силы оставляли его.

— Не заболеть бы только, — прохрипел он.

До палатки было километра три.

Я глянул на часы: без четверти одиннадцать. Час ходу, если ничего не случится.

...Как нам потом сказал Зотов, этот день на базе прошел как нельзя лучше. Солнце сияло, зеленый лес нежно шелестел под ветерком. Снежные вершины хребта Черского светились в голубом небе безгрешной чистотой. И вообще в природе наблюдался полный порядок.

Вечером Зотовы и Бычков слушали последние известия. Наши войска дрались очень упорно, в центре России фронт стоит прочно, но на юге... Бычков прослушал известия, хмуря брови. Они все еще наступают. Он вышел из палатки, постоял, заложив руки за спину, и пошел к лесу. Он думал о своей семье. И о своей судьбе.

По дороге домой Зотовы зашли на огород. Закатное солнце ласково освещало молодые розетки капусты. Нежные, резные листья моркови доверчиво тянулись к небу. Свекольная ботва набирала силу и уже краснела. Даже семь клубней картофеля, которые с трудом нашли на прииске и посадили, проросли и грозили превратиться в настоящие кусты. А лук, высаженный рассадой, выбросил толстые перья темно-зеленого цвета и одним видом своим спугивал всякие разговоры о цинге.

— Что-то уж очень холодно, — сказала Варя. — Мне кажется, ночь необычайно свело.

— Как всегда, где-нибудь около нуля или два-три градуса выше, — ответил Зотов. — Впрочем, можно зайти на площадку, глянуть.

Но он не зашел. Все равно через час наблюдения.

В двенадцать часов ночи мы подходили к домику Зотовых. Петр Николаевич с фонарем в руке как раз вышел, чтобы идти на площадку. Залаял Казак, мы шумно приветствовали друг друга.