За линией Габерландта

Резкую перемену в настроении моего нового знакомого я понял по-своему. Видно, нелегко ему с таким начальником, приходится поступаться и взглядами и, может быть, даже достоинством.

— Вы давно здесь? — спросил я его, желая отвлечь от неприятных дум.

Дымов окинул меня быстрым, напряженным взглядом и опустил глаза. Секунду подумав, мягко ответил:

— Нет, всего два года. Мы с капитаном вместе приехали. А до этого немного поработали в Находке.

— Простите, а капитан Омаров из Москвы?

— О нет. Он на этой работе года четыре. Кажется, с 1937 года. А прежде работал в Хабаровске.

— Тоже по снабжению?

Совсем в других органах. Комендантом одного важного управления... Судьба распорядилась, и его перебросили. Растущий человек, прямо скажу вам. Умница. Опытнейший руководитель. С ним весьма и весьма приятно работать. Сам становишься выше и лучше.

Последние слова Дымов сказал несколько громче, чем требовалось. Ухо Омарова настороженно повернулось в нашу сторону.

Катер приняли к парадному пирсу. Омарова встретил начальник порта. Черный лимузин капитана стоял в десяти шагах. Омаров простился с командиром катера, повернулся ко мне.

— Желаю вам, товарищ...

Фамилию мою он, конечно, не запомнил.

Больше я их в те дни не видел — ни Омарова, ни Дымова.

На другой день выяснилось, что пароход в сторону Владивостока отойдет через трое суток. У меня оказалось достаточно времени, чтобы побродить по городу.

Есть города особой судьбы. Они вырастают как по волшебству. На пустом месте вдруг появляются не домики зачинателей, а сразу целый квартал многоэтажных корпусов, со скверами и парками, с водопроводом, парашютной вышкой, со многими ателье мод первого разряда, с театром, школами-десятилетками, Подобные города вырастают там, где есть перспектива столь заманчивая и столь реальная, что не надо гадать о судьбе на ближайшие десять лет, — она определена сразу на целое столетие и даже больше.

Именно таков Магадан, город далекий и молодой.

Он вырос за одно десятилетие. Срок, когда его называли рабочим поселком, сжался до предела. Я увидел Магадан впервые на шестой год после его рождения. Он уже был городом устоявшимся, со своими традициями и даже со своими пригородами из маленьких индивидуальных домишек с огородами, сараями и курятниками. Сейчас ему было что-то около десяти лет, а он вырос, пожалуй, больше чем вдвое, раздался вширь, раздвинув свои пригороды; на его главной улице зеленели молодые березы и лиственницы в треугольничках защиты; уже изрядно истоптаны каменные ступеньки у Дворца культуры и у школы, рядом с которой стояла живучая огромная лиственница; по асфальтированным тротуарам постукивали каблучки девушек, а в здании телеграфа люди ждали прямого разговора с Москвой и Ленинградом. Все как в других городах.

Я успел побывать в краеведческом музее, послушал во Дворце культуры «Марицу», где выступали не очень складно, но с веселым подъемом местные артистические силы, и даже посидел два раза в стареньком деревянном ресторане напротив почты. Официант, подавший мне обед, с горестной улыбкой сказал: «Сносить нас собираются, гражданин, вот какое дело». Как видно, город уже не мирился с теми зданиями, что построили наспех в 1932—1933 годах.

Три дня прошли быстро, и вот я уже на палубе парохода, и пять дней плыву через то самое море, где когда-то целых три недели болталась знакомая нам баржа с пятью ссыльными, среди которых был Николай Зотов. Все в мире относительно, и я искренне недоумеваю, как можно плыть две тысячи километров в течение двадцати дней.

Потом я сошел на берег, успел прогуляться по горбатым, романтическим улицам Владивостока, нашел вокзал. Его приземистое здание стоит почти на краю Земли. Вечером подали зеленые вагоны поезда, я нашел свое место и уснул. Проснулся ночью, послушал, как стучат колеса через большущую Сибирь, где каждый километр земли взят с бою и обильно орошен потом трудового люда, где каждый полустанок напоминает о героях и бойцах.

Мой родной город встретил бродягу-сына тишиной и теплой туманной погодой устоявшейся среднерусской осени. Горбатые мостовые, полинявшие домики, старые заборы, одетая в туман Щемиловка, куда мы бегали когда-то по влажным лугам, — все навевало грусть, душа наполнилась нежностью к этим милым и сонным родным краям дорогого детства.

Я не стану рассказывать о радостной встрече с постаревшей матерью; обойду молчанием застенчивое рукопожатие милой девушки, которая ждала меня с таким же волнением, как и мать, лишь вскользь упомяну о дружеской вечеринке с товарищами по босоногой команде и скажу только, что уже перед отъездом в обратный путь мы обменялись с этой девушкой несколькими, полными внутреннего смысла фразами. Она сказала, не подымая глаз:

— Опять туда, романтик?

— Да.

— А потом?

— Жду.

Молчание.

— Очень жду, — повторил я.

Я напишу тебе. Все-все напишу.

— Верю и надеюсь. Знаешь, это не так далеко. Всего один месяц пути.

Этого разговора нам обоим было достаточно, чтобы договорить то, о чем мы вели беседу не один, а двадцать, а может быть, и сорок вечеров подряд. О них никто не знал. И если кто догадывался, то только мама.

Из родного города, не дождавшись конца отпуска, я поехал в Москву.

В канцелярии Тимирязевской академии, куда я обратился в первую очередь, довольно быстро ответили на интересующий меня вопрос. Сотрудник повторил:

— Зотов? Простите, Петр Николаевич Зотов? Я, кажется, помню этого студента. Ну да, очень молодой, энергичный. Одну минутку.

Он порылся в картотеке и вынул листок.

— Да-да, год рождения 1920, агрономический факультет. Петр Николаевич Зотов учился у нас, в этом году закончил дипломную работу и выехал.

— Куда?

— Сейчас, одну минутку. Вот, извольте: на родину, на Дальний Восток.

— А точнее?

— Владивосток. Направлен в распоряжение краевого управления сельского хозяйства. А там куда уж они назначат. Вы удовлетворены?

Вот так история! Выходит, что Петр Зотов поехал в наши края. Без просьбы и уговоров. Кто у него там? Федосов? Где он рос, где воспитывался? Ведь я ничего этого не знал, неведомо даже, жив ли Федосов и где он ныне проживает. Но как бы там ни было, известия обрадовали меня: Зотов уже агроном, он пошел по пути отца и отправился на родину. Молодец, парень!

Круг поисков сужался. Дальний Восток велик, но все же меньше, чем вся Россия. Найдем!

На девятый день дальневосточный экспресс опять привез меня в город Владивосток. Здесь кончался Великий сибирский путь. За круглой сопкой лежало яркое и холодное в зимнее время года Японское море.

Через два часа выяснилось, что мое путешествие может оборваться здесь на долгий срок: первый пароход в Нагаево выйдет не раньше апреля, то есть через два месяца. Оставался еще один путь — назад, в Хабаровск, а оттуда самолетом в Магадан.

Ну что ж, Хабаровск так Хабаровск. Не ждать же два месяца. Но прежде чем отправиться туда, я решил навести справки о Зотове.

В управлении сельского хозяйства о Зотове ничего не знали. Не появлялся такой. В тресте совхозов тоже. Куда исчез этот юноша с дипломом агронома? Не подался ли он на берег Охотского моря, в Магадан?

Очевидно, Федосов все-таки рассказал Петру Зотову, где жил и работал его отец. А если так, он не удержался, поехал именно туда. Значит, его надо искать в нашем тресте. Только там. На Охотское взморье ходят лишь пароходы «Севстроя», он никак не мог миновать их. А билет на пароход можно получить только будучи севстроевцем — человеком, заключившим договор.

Я направился в отделение треста.

Это учреждение помещалось на крутобокой горе, в большом, длинном, как казарма, неуютном доме. Что там творилось, если бы вы знали! Не я один ехал в Нагаево, Сотни людей требовали немедленной отправки на Север. Они наседали на сотрудников треста с таким сердитым видом, как будто те были виновниками зимы и не без злого умысла сковали льдом Охотское море. В комнатах стоял крик, было тесно, дым коромыслом, все спорили, что-то доказывали с недовольным и даже дерзким выражением на лицах.