Страница 10 из 24
— О, сир, — растроганно сказал граф Бретонский, убедившись в том, что перед ним в самом деле король. — Должен сказать, я в полной растерянности. Ведь не далее как давеча утром ваше величество приняло от меня оммаж и…
— И, — холодно прервал его Людовик, — сие обстоятельство огорчает меня, мессир Моклерк. Вы и суток не смогли хранить верность присяге, которую мне дали.
«Как я раньше не заметил, — потрясенно спрашивал себя Жоффруа, — как сразу не понял?» Он говорит вовсе не так, как пристало мальчику его лет и того положения, которое доминиканец ему опрометчиво приписал. Но он так кротко слушал проповедь простого монаха…
— Ваше величество превратно понимает мои действия. Клянусь вам, лишь забота о вас и о королевстве вынудила меня пойти на такие меры. Вы видите теперь, сир, что я сказал вам правду? Вы видите, до чего дошла ваша мать… ваша глубоко уважаемая, — поспешно добавил он, увидев, как напрягся мальчик, — глубоко почитаемая мною мать, которой горе от недавней потери мужа, тяжелая беременность и страх за вас помутили рассудок. Я молю вас, давайте сейчас все успокоимся и вернемся, пока не поздно, в Реймс, где обсудим будущее короны…
— Да как ты смеешь, негодяй! — закричал вдруг Тибо Шампанский. Видимо, он сделал какое-то неосторожное движение, потому что следом за этим раздались брань и лязг, а затем шум борьбы, когда графа Тибо схватили люди Моклерка. Королева Бланка дернулась было, но с места не двинулась, продолжая сидеть молча и стиснув челюсти с такой силой, что у нее подрагивала нижняя губа. Придворная дама и лекарь королевы следили за ней с ужасом, время от времени кидая отчаянный взгляд на короля, стоящего с непокрытой головой в грязи перед человеком, который, похоже, полностью завладел положением.
— Я не обязан обсуждать с вами будущее короны, мессир Моклерк, — проговорил наконец Людовик, когда возня слева от кареты утихла, ознаменовав полную победу напавших. — Однако я отправлюсь с вами, куда вы скажете…
— Луи! Не смейте! — закричала Бланка Кастильская в полный голос и рванулась из кареты вон, но руки мадам Жанны и лекаря успели удержать ее. Жоффруа увидел, как лицо Моклерка в капюшоне повернулось в сторону королевы. В свете фонаря блеснули хитрые холодные глаза.
— Простите, мадам? Мне послышалось, вы сказали «не смейте» королю? Продолжайте, прошу вас, я слушаю, ваше величество, — кротко добавил он, вновь обращаясь к Людовику.
— Я отправлюсь с вами. Но лишь при условии, что вы отпустите мою мать, графа Тибо и лиц, которые нас сопровождают. Я протестую против того, чтоб вы удерживали их.
— Помилуйте, сир, никто никого не удерживает! — воскликнул Моклерк, махнув от избытка чувств фонарем, так что по напряженному лицу юного короля заплясали тени. — Право слово, вы так говорите, будто я беру вас в плен! Я лишь хочу обеспечить вашу безопасность и оградить вас от влияния дурных, вздорных умов, кои причинят вам зло, даже не желая того. Я…
— Довольно, — сухо сказал король. — Вы согласны на эту сделку или нет?
— Луи, — беззвучно простонала королева. Кровь вдруг совершенно отхлынула от ее лица, глаза закатились, и она стала сползать со скамьи на пол кареты. Лекарь кинулся к ней, отдавив брату Жоффруа ноги, но тот успел заметить торжество, осветившее черты графа Бретонского.
— Как будет угодно вашему… — сказал он — и умолк.
А потом закричал так, что у доминиканца кровь застыла в жилах.
Позже брат Жоффруа множество раз описывал эту картину отцу Винсенту, своему исповеднику, и всякий раз другими словами, но никак не мог толком объяснить, что именно произошло той ноябрьской ночью на дороге из Реймса в Лан. Только что Пьер Моклерк злорадно улыбался, чувствуя себя победителем, — и вдруг согнулся, словно скрученный жесточайшим приступом желудочной колики, и завопил так, что резануло в ушах. За суматохой, которую подняли в карете вокруг потерявшей сознание королевы, Жоффруа едва мог разглядеть, что творится снаружи, но ему казалось, что Моклерк прижимает ладони к лицу с такой силой, будто глаза его выскакивают из орбит и он тщится удержать их на месте. Это было жуткое зрелище, но еще страшней был вид короля Людовика, стоящего перед Моклерком. Он не шелохнулся, голова его была все так же высоко поднята, даже выше, чем прежде, словно он видел вверху что-то, от чего не мог отвести взгляд. Глаза его были широко распахнуты и неподвижны, губы приоткрылись, и он как будто что-то прошептал. Жоффруа глянул вверх, но не увидел ничего, кроме голых ветвей, качавшихся на ветру.
Все это длилось какие-то несколько мгновений, а потом за криком Моклерка раздался еще один, и еще, и вскоре десяток мужских голосов взорвал ночь криками страха и боли. Жоффруа услышал сквозь эти жуткие звуки крик Тибо Шампанского: «В карету, сир! Вернитесь в карету!» Но мальчик не слышал обращенного к нему голоса, он все так же стоял, задрав голову, завороженный тем, что видели лишь его собственные глаза.
Надо было что-то делать. Подобрав полы рясы, брат Жоффруа выпрыгнул из кареты, погрузившись по щиколотки в грязь, подскочил к королю и бесцеремонно схватил его за плечи:
— Сир! Сир! — крикнул он и встряхнул мальчика несколько раз, заставив наконец выйти из странного оцепенения и бездумно уставиться на монаха.
— Вы видели? Брат Жоффруа? Вы это видели? — прошептал он, и доминиканец заметил, что по его щекам текут слезы. Они струились нескончаемым ручьем, уже залили все его лицо, шею и капали с ворота сорочки, но он явно не замечал их и даже не подозревал, что плачет. А кругом продолжали кричать мужчины, прижимавшие руки к лицам, и под ними бесновались кони, и все это, по отдельности и разом, было так жутко, что брат Жоффруа немедленно дал обет: если Господь вызволит его из этой передряги, больше никогда в жизни не пить игристого эля.
— Идемте, ваше величество, — сказал он и почти силой заставил мальчика вернуться в карету. Усадив его на то место, где сидел прежде сам, Жоффруа захлопнул дверцу, высунулся из нее по пояс и крикнул кучеру:
— Гони что есть мочи!
В воздух взвился хлыст.
Через пять минут страшный отрезок дороги остался позади. Карета ходко помчалась вперед. За ней грохотали лошадиные копыта — и, к огромному облегчению брата Жоффруа, оказалось, что это Тибо, нагнавший карету после того, как убедился, что погони не будет.
Лишь тогда карета остановилась, и там, в чистом поле посреди дороги из Реймса на Лан, королева Франции родила брата короля Франции, здорового и крепкого мальчика, которого брат Жоффруа, обливаясь слезами, немедленно благословил.
Глава вторая
Монлери, 1227 год
— …А также, — прокашлявшись, продолжил Жеан де Рамболь, архиепископ Тулузский, — освободить из заключения Фердинанда Фландрского и Рено Булонского, кои содержатся в Лувре под королевским арестом с 1215 года от Рождества Христова…
— То бишь двенадцать лет, — сказал Тибо, и архиепископ, слегка подпрыгнув, с силой скосил глаза в его сторону. Присутствие графа Шампанского явно выводило его из себя, смущало, а быть может, даже оскорбляло — и это было одной из причин, по которой Бланка настояла на том, чтобы Тибо присутствовал на аудиенции. Он сидел, развалившись в кресле возле камина, немного поодаль от кресла Бланки, и небрежно поглаживал затылок длинноногой черной гончей. Бланка предпочла бы, пожалуй, чтобы его поза и тон были менее развязными, но, с другой стороны, одною этой позой и тоном Тибо лучше удалось осадить де Рамболя, чем при помощи любых слов.
— Да, — подтвердил архиепископ, высмотрев своим косящим глазом то, что его занимало, и вновь обратив взор слезящихся глазок на Бланку. — Совет пэров полагает, этого вполне довольно, чтобы искупить былые провинности…
— Былые провинности! — воскликнул Тибо, от полноты чувств прихватив гончую за ухо, так что псина взвизгнула. — Да этих двух мерзавцем следовало обезглавить еще в Бувине, когда они подняли бунт против помазанника Божьего! И прожили они эти двенадцать лет лишь благодаря несказанной милости его величества Филиппа Августа.