Легенда о Людовике

Что ее сын и сделал, обратясь к брату Жоффруа таким смиренным и уважительным тоном, что монах окончательно утвердился в своей к нему симпатии. Мать его, конечно, грешница, равно как ее любовник и пособники побега, но детей еще можно спасти. Чем брат Жоффруа и занялся с присущей ему в таких делах истовостью, ибо вещать и назидать он любил почти столь же сильно, как вкушать игристый эль. На сей раз ему внимали с особенным тщанием, что очень польстило его самолюбию. Его перебили лишь один раз, когда он испросил у Иисуса Христа и Пресвятой Девы защиты в пути от лихих людей и разбойников. Он еще не договорил, когда Луи, слушавший очень внимательно, повернулся к матери и спросил с удивлением:

— Разбойники? Разве они водятся на земле графа Шампанского, матушка?

Вопрос сполна выдавал невинность милого ребенка и его неосведомленность о суровой жизненной правде, естественную в его возрасте — ведь, судя по всему, прежде он нечасто путешествовал. Однако мать его отнеслась к сей неосведомленности с куда меньшей снисходительностью, чем ожидал брат Жоффруа.

— Увы, сын мой, не всегда в силах владетеля земли пресечь разгул всех дурных людей, которых она к себе притягивает. Я уверена, граф Шампанский, — она чуть понизила голос, будто опасаясь, что кто-то мог их подслушать, хотя, кроме Клеметье и кучера, никого рядом не было, — делает все возможное, чтобы…

— Значит, он делает недостаточно, — резко перебил ее сын, и Жоффруа посмотрел на него с непониманием, ибо не мог взять в толк, как такой с виду милый и кроткий мальчик мог так грубо ответить своей матери. — Это должно пресечь, матушка. Безопасность дорог…

— Вы правы, сын мой, но, прошу вас, давайте обсудим это позже, — загадочно ответила мадам Лавранс, и Луи с внезапной покорностью смолк, оставив Жоффруа теряться в догадках, на кой ляд семейству буржуа обсуждать меж собой подобные вопросы.

Так прошло несколько часов. Тьма тем временем совсем сгустилась, зарядил мелкий дождь, усыпляюще моросящий по крыше кареты. Ближе к полуночи брат Жоффруа, по просьбе мадам Лавранс, прочитал еще одну молитву — причем и сама мадам, и ее домочадцы смиренно повторяли за ним слова, — после чего предложил всем отдохнуть, и предложение было принято. Мадам Жанна невесть откуда выхватила и примостила под затылок мадам Лавранс бархатную подушечку, шитую золотой нитью, — и до того она не вязалась с простым вдовьим платьем и одеждами прочих членов семейства, что брат Жоффруа возликовал от нового подтверждения собственной догадливости. Без сомнения, эти люди были не теми, за кого себя выдавали; однако надо сказать, что за шесть часов дороги он успел к ним привязаться и теперь был уже куда менее, чем прежде, настроен на безоговорочное их осуждение.

Молитва успокоила суетливую мадам Лавранс. Она охотно умостилась на подушке, позволив служанке укрыть себя покрывалом, и почти сразу же забылась тревожным сном, который то и дело прерывался вздохами и стонами. Ее сын тоже казался сонным, однако глаз не смыкал, время от времени выглядывая в окно кареты. Иногда к нему подъезжал мессир Клеметье, и они тихо обменивались несколькими словами. Демолье уснул быстрее и крепче всех, едва отчитали вечерню, и, когда пассажиры кареты вконец успокоились и затихли, уже раскатисто и безмятежно храпел, оглашая тишину осенней ночи сим доказательством своей чистой совести.

Вскоре и сам брат Жоффруа стал клевать носом: привыкнув к качке, он уже едва ощущал ее, она даже его убаюкивала. Поэтому, когда внезапно раздалось истошное конское ржание, и карета, качнувшись вперед, резко остановилась, добрый монах чуть не полетел носом прямо на живот мадам Лавранс и сумел удержаться на месте, лишь инстинктивно вцепившись в плечо ее сына.

Все проснулись разом, но никто не вскрикнул и не заметался в панике. В полумраке вокруг себя Жоффруа видел бледные, застывшие в напряженном страхе лица, однако никто не произнес ни слова. Кони вновь заржали, уже тише, было слышно, как они перебирают ногами, топча осеннюю грязь. Луи рванулся было вскочить, но мать схватила его за руку и глянула так выразительно, что мальчик замер. Мадам Жанна задвинула шторку на окне кареты, так, будто это могло их защитить.

— Бросай поводья, любезный, — раздался снаружи приглушенный голос, ленивый и размеренный, и при звуке его мадам Лавранс и ее компаньонка вздрогнули, а Луи вскинулся. — Вот так… А вы, граф, опустите-ка меч. Он не поможет вам, ибо со мной здесь десять человек. К тому же я не вижу никакого смысла нам с вами ссориться.

Граф? «Так я и знал», — подумал брат Жоффруа с громко колотящимся сердцем. Дерзкий дворянин, умыкнувший возлюбленную вместе с половиной ее домашних. А перед ним в этот миг — разгневанный муж, настигший беглянку… впрочем, судя по голосу, скорее безмерно довольный, чем так уж разгневанный. И что это он такое сказал — «не вижу смысла нам с вами ссориться»? Разве такое должен говорить обманутый и оскорбленный супруг?

И первое подозрение тупой иглой ткнулось во внутренности брата-доминиканца.

— Вы творите беззаконие, — раздался голос Клеметье, странно низкий и глухой, будто он едва удерживался от страшной брани. — И знаете это.

— Я?! Я ли, мессир? Разве это не вы похитили и тайно вывезли их величества? Разве не вы пытались лишить так недавно осиротевшую Францию едва обретенного монарха? И не стыдно ли вам корить меня, меня, кто поклялся вам помешать?

«Монарха? Короля? О чем они толкуют?» — подумал брат Жоффруа. Прямо перед собой он видел лицо мадам Лавранс, неподвижное, как камень, с резко выступившими скулами.

— Клясться — грех, мессир Моклерк. А измена — не просто грех, но преступление.

— Пусть суд пэров решит, кто из нас изменник, мессир Тибо. А сейчас прошу вас снова, опустите меч. Я почти готов поверить, что вами двигали лишь лучшие побуждения, ибо в противном случае вы бы подготовили вашу авантюру гораздо тщательней. Сейчас же, как я могу судить, вы здесь один, а со мною, как я вам говорил уже и как вы сами видите, десять человек…

— Ах, матушка, отчего же вы мне запретили взять оружие, — прошептал Луи справа от брата Жоффруа. Мадам Лавранс вздрогнула и как будто хотела ответить, но тут тот, кого звали Моклерком — где-то, смутно показалось брату Жоффруа, он слышал это имя, — заговорил вновь, и на сей раз так громко, что вздрогнули все сидящие в карете:

— Ваше величество! Это я, Пьер Моклерк. Смиренно прошу вас, пожалуйста, выйдите ко мне и позвольте убедиться, что с вами все хорошо.

— Луи, нет! — беззвучно вскрикнула женщина, которая, как наконец-то начало доходить до совершенно ошалевшего брата Жоффруа, была Бланка Кастильская, королева Франции. Но сын ее, мальчик, шесть часов с самым кротким видом просидевший подле монаха, лишь молча взглянул на нее, будто предостерегая, затем толкнул дверцу кареты и легко соскочил наземь, в вязкую дорожную грязь.

— Я здесь, мессир Моклерк, — сказал его звонкий детский голос, когда он выпрямился во весь рост и вскинул голову, глядя куда-то вверх так открыто и бесстрашно, что у брата Жоффруа перехватило дыхание. — Извольте оставить в покое графа Шампанского и велеть вашим людям убрать от него оружие.

Граф Шампанский. Бланка Кастильская. Пьер Моклерк, граф Бретонский, — брат Жоффруа вспомнил наконец, где слышал это имя. И король Людовик, чье помазание на царство, свершившееся накануне, брат Жоффруа отмечал в реймской таверне утром этого самого дня…

Брат Жоффруа судорожно перебирал в памяти все молитвы, которые знал, однако ничего приличествующего ситуации не находилось. Больше того — вместо благих слов в голову отчаянно лезли одни богохульства.

Мрак за распахнутой дверцей кареты озарился вертким светом фонаря, который зажег и вытянул перед собой граф Моклерк. Он подъехал поближе, и теперь брат Жоффруа видел его крупную фигуру, восседающую на огромном скакуне, жутко скалившем зубы почти над самой головой юного короля. Голова Моклерка была покрыта капюшоном, лицо его Жоффруа разглядеть не мог, и отчего-то был этому особенно рад.