Стадия серых карликов

Тут я, чистосердечно признаюсь, не соответствую полностью моменту времени, но зато спокоен в нынешних своих обстоятельствах, грозящих мне ухождением на заслуженный упокой. Пусть только определится какое-нибудь конкретное лицо из сослуживцев, которое против меня, я ему такое досье неприличных фактов в двадцать четыре часа для громкой гласности сострою, что не приведи Господь! Потому я и нравственно чистейшей пробы, что первым лично ничего не позволяю, а если позволю, то для очищения собственной совести на предмет упрека, если спросят, дескать, знал, а покрывал. Так что никому не желаю вступать со мной в контры, в том числе и вам, дорогой читатель, настоятельно советую, а то ведь мало ли что… От критики самокритикой можете прикрыться, а от гласности — чем, а? Гласность — это как слово, а слово — как воробей, а воробья как выпустишь, то не поймаешь. Каждый лист написан собственноручно и подписан

Глава девятая

Вернемся в то время, когда Аэроплан Леонидович дозрел как общественный писатель. Творил он по ночам, в выходные отсыпался, поэтому в субботы и воскресенья Маша требовала в коммуналке кладбищенской тишины. Она создала ему максимум удобств, чтобы повторение слов, лишние вставки и слова посторонних не ложились механически в текст повествования. К Аэроплану Леонидовичу тут же пришла всекоммунальная слава: когда он появлялся на кухне, все намертво замолкали, глядели на него со страхом, не веря собственным глазам, что видят живого писателя.

Она взяла за правило кормить его говяжьими мозгами, бараньих по известным мотивам избегала — для увеличения силы разума. Завалила витаминными фруктами и овощами, не говоря о творожных изделиях с изюмами-ванилинами. Раздобыла где-то роскошный бархатный халат, словно драматурга Островского раздела на знаменитом портрете. Приволокла и чудесную пишущую машинку в стиле ретро, с яично-золотистым фирменным знаком «Товарищество Жъ. Блокъ. 1860 годъ». Этот механизм имел откидную каретку, печатать на нем можно было лишь вслепую, так как конструкция доунвервуда прятала от рядового генералиссимуса пера несколько строк в своих недрах. Вследствие того, что эти строки надлежало держать в памяти, у Аэроплана Леонидовича случалось невероятное количество творческих казусов, объяснение которых сугубо техническими причинами совершенно не хотел принимать во внимание Иван Где-то.

Предыдущий владелец агрегата содрал с Маши десятку. Вначале он предлагал ей механизм за четыре рубля двенадцать копеек, она несколько дней думала, владелец пришел и сказал, что на этой самой машинке, дескать, печатался манифест российского самодержца Александра II об освобождении крестьян, а продукт по 4 рэ 12 коп сменил этикетку на пять тридцать, таким образом, с нее десять шестьдесят. Действительно, из отдельного в гастрономе отдела граждане могли выходить теперь только с продуктом по пять тридцать, нерасторопность и нерешительность обходилась ей дорого, запросы бывшего интеллигентного человека возросли и грозили возрастать впредь. Поэтому она дала ему десятку, иначе он мог придти и заявить, что машинка принадлежала еще дедушке Крылову, а ей так хотелось сделать Аэропчику подарок.

Она, Марья Лошакова, как сообщил ей Аэропчик, теперь прототипица Маши Кобылкиной, лицо отныне литературное, общекультурное и конкретно-историческое. У нее сердце уходило сразу в пятки, она и ревизоров так не боялась, при одной мысли, что это про нее, как про Татьяну Ларину будут писать школьники сочинения, изображая положительные черты, которых она, быть может, совсем недостойна. Страшно было, а все равно мечталось, и она уже подыскивала среди знакомых блатного фотографа, который мог бы сделать хороший портрет Аэропчика — ведь ему же висеть рядом с портретами литературных классиков во всех школах.

И вот как-то в одну из суббот, когда прототипица Маши Кобылкиной стояла за прилавком молочного отдела, рядовому генералиссимусу пера почудился дружный и самозабвенный хохот, доносившийся к его дивану из коммунальной кухни. Кто-то рассказывал анекдоты или читал смешное. Он понял, что это не сон, на кухне въявь веселятся непозволительно рано, используют в своекорыстных целях отсутствие Маши, и, возмущенный нарушением раз и навсегда установленного порядка, хотел появиться на кухне и навести там гробовую тишину, но вначале подкрался на цыпочках к двери и прислушался.

— «Вы не убедили нас, — звонко читала Варя, дочь шофера Степки, — в высоких достоинствах Маши (смех), так же, как и в низменности абсолютно всех побуждений ее соперницы-подруги Оли. Ваш герой Леонид Аэропланов настолько положителен и идеален, что, право же, его немножко жаль (смех), потому что в нем нет ничего от реального и живого человека (смех, возглас: «Вот уж точно!»). Неумеренно восхваляя достоинства Маши и Лени, любуясь ими, Вы в то же время изобразили множество схематичных подлецов и мерзавцев, с которыми благородным героям на каждом шагу приходится сталкиваться. Диву даешься, сколько вокруг положительных во всех отношениях Маши и Лени отпетых негодяев — и среди школьных товарищей, и на работе, и в коммунальной квартире («Во, зараза, я ему радиатор начищу!» — Степка).

Вероятно, по неопытности Вы допустили бестактность по отношению к нашей классике. Ваша героиня Маша Кобылкина своим идеалом считает Татьяну Ларину, но в жизни поступает наоборот и объективно выходит, что пушкинская героиня как бы пародируется. Ваша Маша, к примеру, отбивает у своей задушевной подружки Ольги техника по искусственному осеменению Замусольникова, соблазняет в заброшенной кузнице, а потом пишет ему в Татьянином духе письмо! (Гул удивления).

Ко всему прочему, в рукописи на каждой странице встречаются десятки безграмотно написанных слов типа «а вось», «нездря», «озрит», «наслождение», множество неправильных, а то и странных выражений, конкретно: «холощены жирыбец», должно быть, мерин, «по-фашистски братски», «стали поливать друг друга дрязгами», «удалось сменить шкуру на гражданина», «у нас начальников глупых в начальники не ставят…»

— Не сметь! — выскочил в знаменитом халате нараспашку Аэроплан Леонидович, вырвал из рук Вари ответ издательства и увидел на столе в растерзанном конверте своих «Девушек с одной деревни». — Кто дал вам право читать мою переписку, мои письма мне, которые есть охраняемая на всю конституцию тайна?

— Принесли в таком виде, — смутилась Варя, немного спохватившись. И даже покраснела: она ведь училась только на втором курсе торгового техникума. «Чует кошка, чье свиное сало съела», — определил он, не придавая особого значения тому, что кошки в этом смысле малость мусульмане и жирную свинину редко едят.

— Что ты перед ним оправдываешься, доча?! — взглыбился над столом Степка, надвинулся на Аэроплана Леонидовича, который хорошо был наслышан о привычке соседа быть во хмелю свирепым и неукротимым. Но на этот раз у него, кажется, с утра и маковой росинки не было. Тем не менее, Степка взял лапищами за грудки рядового генералиссимуса пера, встряхнул, словно проверяя, прочно ли тот сидит в халате, и спросил: — Скажи-ка нам лучше, какими ты нас вывел в своей писанине, а? Меня, гегемона — раз, диктатора — два, ась?!

— Схематичными! — взвизгнула Степкина теща. Старушечка, божий одуванчик, но напор!

— Так какую ты нам опись дал, ась? — добивался своего Степка.

— Степ, ты рукам волю не давай, — неожиданно встала на сторону рядового генералиссимуса пера бугхалтерша Антонина Ивановна, женщина опытная, здравая, вдовая, рассудительная и на пенсии. — Это ведь литература и искусство, писатель составляет о жизни как бы большой баланс и выносит ей приговор. Выводит там типов всяких, которых он подметит, работа у него, как у ревизора, только художественная.

— Что-о?! — взревел Стенка, и черная щетина, казалось, у него зашуршала от электрических разрядов.

У Аэроплана Леонидовича от рева и шуршания мгновенно вылетели из намерений претензии по поводу охраняемой на всю конституцию тайны, однако не струхнул — чувство хозяина жизни у него было основательным, потому и не боялся ни черта, ни кочерги. Но его побаивался товарищ Триконь, не говоря уж о работниках всевозможных организаций, с которыми он демократическим путем поддерживал тесные и постоянные творческие связи. Разумеется, он ведал, что писателей критикуют, для этого существуют даже специальные литературные критики, как Феникс Фуксинович, например, но столь критического отношения к себе, как к творческой личности, никак не ожидал. За время писательства он попривык к коммунальному уважению, ну, не понравились «Девушки» — но зачем же за грудки хватать? Антонина Ивановна своим вмешательством лишь плеснула масла в огонь, назвав всех типами, а уж это, извините, форменная клевета — никаких типов в рукописи он вообще не имел в виду, ни ревизором, ни судьей тем паче себя не мыслил.