Стадия серых карликов

Но сосед потряхивал его и кричал, что в гараже тоже отыскался такой вот писатель, и он, Степка, дважды уже читал о себе заметки в стенгазете, работал полгода на мойке — тот гад написал, что он вместо командировки в Сызрань махнул на грузовике на Кавказ и сделал пару рейсов оттуда с фруктами в Челябинск. А приговоры как к тебе попали? Ему, Степке, судов мало, что ли? Есть товарищеский, который всю плешь ему проел, есть народный, есть городской, два верховных, так еще какой-то домашний к печенкам подбирается?!

Тут добрая душа Антонина Ивановна расхохоталась до слез и, борясь с икотой, пыталась внушить Степке понятие о существенной разнице между гаражным бумагомаракой, строчащим доносы в стенгазету, и Аэропланом Леонидовичем, представителем изящной словесности, создающую художественную литературу. Что же касается приговора, то это приговор вообще действительности, а не конкретному гражданину — уплатить, к примеру, штраф или отсидеть определенное количество лет Где следует. Это приговор как бы в уме, у него нет юридической силы, по нему даже денежный начет нельзя произвести. «Знаем и таких: один пишут, а два в уме!» — не вразумлялся Степка, к тому же никакой разницы не чувствовал: и тот, и другой пишут в редакцию. Антонина Ивановна почти всю жизнь пробыла главным бухгалтером и привыкла настаивать на своем во избежание возможных растрат, нарушений сонмища запретительных инструкций, называемых финансовой дисциплиной. Степка явно противозаконно взял в кредит часть халата Аэроплана Леонидовича, и тут Антонина Ивановна нашлась, пустила в ход сильнейший довод: рукопись-то вернули, автора заругали, стало быть, печатать не станут, и Степке совершенно ничего не грозит. Озадаченный таким поворотом, он разжал руки, и рядовой генералиссимус пера торопливо скрылся в своей комнате — Степка мог ведь и передумать.

Таким образом, благодаря собственной бездарности, он избежал вполне вероятной трепки. Но если бы все закончилось этим!

Глава десятая

В издательстве, наверное, знали, как Маше и Аэроплану Леонидовичу сладко мечтается, потому и не слешили с ответом. Она заходила ежедневно в книжный магазин и разглядывала новинки, а хорошие переплеты были у одних и тех же авторов. Уходить с пустыми руками, сама работник торговли, Маша не могла, и все таскала домой литературу о каких-то свинцовых монументах и философских камнях, утешая себя мыслью, что заведут вот они с Аэропчиком садовый участок и там из этих камней камин сделают или ими лягушатник облицуют. Ведь хорошие книги в огне не горят и в воде не тонут. Каждый вечер она сообщала любимому супругу: «Пока нет, может, завтра…» И она, и он наивно полагали, что все написанное немедленно помещается в печать. Но увы и ах… Она прочитала ответ из редакции и горько разрыдалась, поняв практичным женским умом, что никогда-никогда не висеть портретам Аэроплана Леонидовича в школах. Никогда-никогда никто не напишет сочинение о Маше Кобылкиной, как о Татьяне Лариной, и совсем напрасно, получается, она столько месяцев улыбалась всем покупателям подряд, культурную прототипицу из себя корчила, тогда как кошки всю душу когтями исполосовали. А какую прорву говяжьих мозгов на него ухайдакала?!

Неведомый Иван Где-то прямо писал, что у Аэроплана Леонидовича нет литературного таланта и что на сочинительство тратить время бессмысленно, лучше заняться чем-нибудь другим. Собирать марки или монеты, сажать деревья или разводить кроликов, читать книги, написанные другими…

Горе у Маши было настолько большим, что она, перед тем как разрыдаться, забыла снять тушь с ресниц, и физиономией теперь напоминала не продавца молочного отдела, а рабочего очистного забоя, который глубоко под землей добывает не благородный антрацит, а пыльный и маркий бурый уголь, только почему-то синеватого оттенка. Она пошмыгала носом, продувая подзасорившиеся вентиляционные каналы, и обратилась к супругу, который пыхтел-пылал над жалобой на Ивана Где-то:

— А может, он правду написал?

— Мгм, — откликнулся Аэроплан Леонидович, похоронив в себе рычание, и посмотрел на супружницу, которая подсовывала ему в душу сомнение — только за это можно было назвать ее врагом семьи и творчества, однако сдержался, решил, что на первый случай одних подозрений в потенциальном предательстве вполне ей достаточно. — Правда у меня, а не у этого щелкопера. У меня нет практически вымысла фактов, есть только факты событий. Разве Ольга твоя не такая, какой я ее вывел? Я счел только нежелательным оглашать всех настоящими фамилиями. И потом, что он придрался к названию «Маша и Оля, девушки с одной деревни, но с разной судьбой»? Вы что ль не из одной деревни, не из Бибино?

— Из Бибино, — с готовностью подтвердила Маша.

— А он обвиняет в сплошном вымысле фактов! Он же не знает всего, о чем я написал! Да и откуда ему знать, ведь мы не знакомы с ним. Может, Ольга снюхалась с ним? Ты ей ничего не говорила, а?

— Я почти год с нею не разговариваю. Обещала мне луноходы, принесла, чтобы я померила, а у меня стояла очередь за творогом. И отойти никак — покупатели только что жалобу накатали, потому что пришла Люська из женской одежды, набедренные повязки, говорит, от папуасов выбросили, так что я уже отходила. Ольга, пока меня ждала, показала заведующей. Та без примерки — тридцатку сверху, а я с носом! До сих пор Ольга за молочным дефицитом ходит не ко мне, а к ней, да еще не в мою смену!

К своему отчету Маша присовокупила мерзость предательского сомнения, мол, Аэропчик, если таланта писательского нету, то тут уж ничего не поделаешь. Говорят, талант в писательском деле сильно нужен.

— Так я, значит, по-вашенски — дурак, не того? Зачем тогда у нас в стране все равны, а? Ты мне буржуазную идеологию насчет неравенства, какого-то таланта, не толкай! Может, скажешь еще, что он, талант, от Бога?! — закричал Аэроплан Леонидович.

Попытка оформить антиоколо-бричковскую группу с включением в нее Маши и совершенно неизвестного человека могла ее обидеть, и обидела бы, если бы в письме из редакции ей не показалось одно место куда более подозрительным. Уму непостижимо, как она могла не обратить сразу внимание на такую фразу: «Ваша Маша, к примеру, отбивает у своей задушевной подружки Ольги техника по искусственному осеменению Замусольникова, соблазняет того в заброшенной кузнице, а потом пишет ему в Татьянином духе письмо!..»

Тут же, нетрудно догадаться, во всей своей красе последовала кульминация романа в жизни и романа в литературе, а к вечеру того же дня — и развязка. Последние загогулины лихого сюжета Аэроплан Леонидович изваял во втором томе «Девушек», и публикатор ради экономии бумаги и читательского времени вынужден ограничиться лишь кратким пересказом сути происшедшего. В «Параграфах бытия» описание этих событий занимает 1527 страниц — согласитесь, дорогой читатель, такого напряжения духовной жизни не способна выдержать и сибирская тайга.

Когда прототипица сделала как бы депутатский запрос автору насчет кузницы, Аэроплан Леонидович стал барахтаться на абстрактно-моральном уровне. Известно, мол, каждый человек кузнец своего счастья, но это общее правило, которое, как и положено, имеет исключения. В целях доказательности исключений он и описал такую кузню. Рецензент злонамеренно исказил факты событий: да, Маша Кобылкина завлекла в кузню Замусольникова, но не она, а он соблазнил ее. Да, она мечтала в Татьянином духе написать ему письмо, и опять рецензент все преступно запутывает: да, написала письмо, но не Онегину из Бибино, а районному прокурору по поводу его морального уровня. В художественной литературе ведь разбираться надо!

Да в Бибино и кузницы нет, взвыла прототипица. Есть только в лесничестве, в пятнадцати километрах от Бибино. Возил туда не Машу, а Ольгу на мотоцикле с коляской не Замусольников, потому что у него была двуколка, а лесной техник Шишкарев. Никакого письма прокурору Маша не писала, а только заявление в загс вместе с Замусольниковым. Да накануне свадьбы кого-то завидки взяли, и пошел слух, что в лесную кузню с Шишкаревым ездит не Ольга, а Маша. Вот почему Замусольников раздумал расписываться, хотя прототипица ждала уже от него ребенка, а ее вместо свадьбы поджидал аборт! Вот как все было!..