Страница 16 из 103
Ежели прибегнуть к гипотезе, то должна торчать шишка. Или нечто подобное в этом роде. Ничего! Ведь следуя ньютоновскому закону, на воздействующее тело действуют те же силы, кои испытывает и воздействуемое тело. Тютелька в тютельку!
А что мы имеем в неопровержимом наличии? Нарушение одного из важнейших законов мироздания, полное отсутствие одной тютельки при явном присутствии второй. Научное промедление тут грозит полным ниспровержением основ мироздания. Ньютону в происшествие с яблоком сколько веков назад поверили и верят посейчас, а кто поверит мне в бордюрный камень?
И тут меня форменно осенило. Ну, не-е-ет, во избежание выхождения плохого, радоваться преждевременно не стану.
И посему мысленно я возвращаюсь к Марье Лошаковой. Не в смысле воссоединения брака, не бывать тому, а в смысле мысленном.
Бывало, как зайду в магазин, а она вся сияет, вся улыбается по-родственному и говорит радостно: «Здравствуйте, Аэроплан Леонидович! А я вам оставила…» А я и знаю, что мне оставлено. Выбиваю чек, иду к прилавку, какая бы очередь ни была, Маша меня заметит, без очереди обслужит, грубиянам, как говорится, не отходя от кассы, даст сдачи. Мол, это товарищ, то есть я, из вышестоящей контролирующей профсоюзной организации, весь день магазин проверял, еще с утра сырки взял, и неужто ему, общественнику, нельзя отдать пару вонючих, простите, деликатесных сырков в собственные руки? Шустра была, ох, шустра… И такое ее внимание ко мне не раз и не два грозило быть записанным в книгу жалоб и предложений, лишением премий, прогрессивок и тринадцатой зарплаты в установленном порядке и размере.
Дальнейшее развитие событий и предшествующих им фактов описано мною в романе «Маша и Оля, девушки с одной деревни, но с разной судьбой». Я написал его год спустя после законной регистрации брака с гражданкой Марьей Лошаковой, когда посчитал, что хорошо узнал ее, и отослал первую рукопись в первую редакцию с таким письмом препровождения:
«Глубокоуважаемый директор издательства, не имея чести назвать Вас по фамилии, вынужден обращаться именно в таком смысле обращения.
Из-за неимения достаточно свободного времени и не имея своего секретаря, который мог бы устранивать повторение слов и вставления безо всякой надобности лишних добавлений для понятий, я и вынужден выслать в таком состоянии свою работу, чтобы поместить в печать.
Не скрою с гордостью, торопился писать, чтоб еще о многом написать и жизнь в разных направлениях генерально отразить. А в поспешности, да еще в шумной коммунальной квартире, где до тебя на каждой минуте обращаются, то по делу, то по какому-нибудь вопросу, написанное получается грязное. Повторение слов, лишние вставки, а иногда и слова посторонних механически ложатся в текст повествования. Проверяя рукопись, которую знаешь наизусть, впоследствии совсем не замечаешь опечаток, пропущенных букв, вставку несоответствующих гласных, а то и механических слов…»
Со всею откровенностью должен вам признать: копия письма хранится в моем личном архиве и находится в параграфе 16, дело 1, лист 347. У меня здесь образцовый порядок, даже час и минута помечена на каждом документе, не то что в некоторых министерствах да редакциях, злоумышленно путающих для ответов автору не только число и месяц, а нередко даже год, бывает же и — пятилетку. И все оттого, считает авторский актив, что привычка редакций к тематическому планированию не в пример сильнее привычки к самому изданию книг.
А отчего же сильнее? Поэт, редактор и литконсультант Иван Где-то, личность язвительная и ядовитая, непонятная в смысле того, где она ерничает, а где всерьез, при мне вразумлял одного молодого стихотворца: тематическое планирование — это основа основ литературного процесса, которым, как общеизвестно, руководит сам Феникс Фуксинович. Правда, Феникс Фуксинович в силу ведомственной разобщенности, так как он по писательской линии, не принимает совсем во внимание это обстоятельство, тем не менее все время руководит у руля.
И тут разгорелась между нами прямо-таки идеологическая сеча. Я не позволил принципиально, когда Иван Где-то, поглаживая собственную блестящую и розовую, как первомайский воздушный шарик, тыквообразную лысину, съерничал в сторону самих наших основ:
— В определенном периоде от 1917 года, мгм-мгм, отчасти сильно развилось вообще планирование как бы вместо самой работы. Впрочем, планирование тоже как бы поддергивается или одергивается соревнованием, превращаясь в живое творчество масс. Потому-то и набрало такую силу в книжном деле планирование из-за отсутствия какого-либо организованного соревнования в среде авторов. Аэроплан Леонидович, — поворотился он ко мне лично, — это же в вашем романе «Соревнование» передовой начальник передового коллектива цеха выпускает по 120, 130, 140, 150 рам для экскаваторов, а отстающий начальник отстающего коллектива цеха изготавливает только по 70 экскаваторных лебедок, как и предписано ему планом!
— Не прибегайте к наветности, Иван Петрович, — строго юридически сказал я. — У меня такого романа в творческом багаже не имеется.
— Разве?! — удивился серыми глазами поэт и литконсультант. — А я почему-то считал этот роман вашим. Меня в этом произведении сильно заинтересовала коллизия: зачем клепать полторы сотни рам, если завод может выпустить только 70 экскаваторов?
— Вы хотите этим сказать, — перешел я на принципиальный тон, — что вместо дела — план, а соревнование — вместо работы? Позвольте, а на каком таком основании все бы получали соревновательные премии? С посредством одних лишь приписок, да? Вы хотите сказать, что соревнование стимулирует приписки?! Да соревнование — первоэлемент нашей жизни, как слово — первоэлемент литературы! В соревновании ведь главное суметь не приписать, а победить. Или вы за конкуренцию, где главное не победить, а удавить? Никак реставрировать желаете, не так ли?
— Ах, какие у вас гиперболы, Аэроплан Леонидович. Кстати, приписка — та же гипербола. И вообще у нас не жизнь, а сплошная гипербола. А я хотел всего лишь сказать молодому нашему таланту, что рукописей стихов в нашем издательстве накопилось на шесть лет вперед, и это не преувеличение, стало быть, только на седьмой год можем в план выпуска поставить, а может, только в план редакционной подготовки.
— Какой редакционной подготовки? — прыщи у молодого дарования сразу взялись синим отливом. — Рецензент же пишет, что моя рукопись абсолютно готова к набору! Этак я из молодого сразу старым стану!
— Эх, молодой человек, — покачал назидательно своей розовой тыквой Иван Где-то. — «Хлопоты сочинителя вам непонятны» — кто написал? Не знаете. Александр Сергеевич Пушкин давал разъяснение кавалерист-девице Надежде Андреевне Дуровой. И тут же продолжал: «Издать книгу нельзя в одну неделю; на то требуется по крайней мере месяца два». Понимаете, сам Пушкин, гений нашей литературы, не мог издать книгу менее чем за два месяца, так что же вы от нас хотите? У нас крайней мерой пользуются только писательские секретари.
— А нельзя ли заключить договор со мной сейчас?
— Но вы же не секретарь! — Иван Где-то слегка даже подвозмутился наглостью молодого дарования.
— И в других издательствах также? — вконец расстроилось молодое дарование, даже заикаться начало.
— Если не хуже, — сказал Иван Где-то.
Могу голову класть на плаху: молодое дарование ничуть не вдохновилось такими перспективами, и пребывая отнюдь не в лирическом и не в гражданственном состоянии духа, оставило рукопись Ивану Где-то и ушло. А я понял, что Иван Где-то своими разъяснениями попросту взбулгачивает нашенскую молодежь против нашенских издательских порядков, от которых я исстраданный весь, и допускает форменное издевательство над издательствами.
Вообще политическое лицо Ивана Где-то требует сильного прояснения. Все мои разговоры личные с глазу на глаз и при посторонних, бестелефонные и телефонные, мной тщательно протоколируются, подписываются и помещаются в определенном фонде. Благодаря этому я могу в любое время сказать вам, о чем шел у нас разговор напротив Елисеевского магазина, скажем, 9 декабря 1949 года с 16 часов 23 минут до 16 часов 41 минуты, если факт такого события состоялся. Надо ли говорить, какой огромный материал находится у меня, рядового генералиссимуса пера, в полном распоряжении? Я стал общественным писателем только на 56 году от рождения своей жизни, но до этого у меня уже имелись десятки тысяч записных писательских страниц в ученических тетрадях. Под протокол зафиксировано такое, что многим из большого числа моих знакомых, которые и не подозревают ничего, не поздоровилось бы, вздумай я все мои архивные фонды предать всеобщей гласности.