Скинхед

— Вы рассказываете, а я будто кино смотрю из советских времен… И что, органы так легко отпустили?

— А кому он нужен? Да и не было против него ничего, изматывали просто.

— А девушка?

— Наташка-то? Так это она мне внука и родила! Умная девка оказалась. Когда Темка уехал, сделала вид, что с другим парнем гуляет. Дело к свадьбе, туда-сюда, путешествие на море, а оттуда раз, и к Темке сбежала!

— Досталось вам… — Валентина все еще качает головой, удивляясь услышанному. — Тем более спасибо, — вдруг смущается она до красных пятен на щеках.

— Почему тем более? — с интересом вскидывается докторша.

— Ну… Ванька-то мой…

— А, жидов не любит? — Клара Марковна громко и от души хохочет. — Эх, маманя! Что ж ты так сына своего плохо знаешь? Вот скажи, я внешне как?

— Hу…

— Да не стесняйся! Похожа на еврейку или нет?

— Я в этом не очень разбираюсь… — Валентина еще больше смущается.

— Ладно, сама скажу. — Клара Марковна встает, расправляет плечи, поднимает голову. — Фас, профиль, ну? Орлиный нос! То есть крючком. Губы! — Она выпячивает их к Валентине. — Типично еврейские! Рот подковкой, нижняя губа толстая и отвислая. Глаза! Видишь? Большие, навыкате.

— Так вы — еврейка?

— А что, есть сомнения? — Клара Марковна снова хохочет. — Стопроцентная! И горжусь этим! Фигура — видишь? Вот она, еврейская корма, — докторша качает костистыми широкими бедрами, жопа низкая, аж землю метет, ноги короткие, никто не спутает! А сынок твой, скинхед недоделанный, поверил, что я немка, то есть арийка, то есть своя. — Она тяжело опускается на стул. — Какой он скинхед, твою мать? Пацан, кем-то умело обдолбанный. Попал бы в руки сектантов, сейчас бы мантры на улице пел, связался бы с байкерами — были бы мозги бы на мотоциклы заточены, да хоть рокером мог стать, хоть фанатом футбольным, кто там еще у них, молодых, имеется? Кто первый пацана подхватил, тот и поимел… Беда! — Клара Марковна по-бабьи подпирает голову ладонью. — Я тут слышала, какие бредни он следователю рассказывал про высшую расу и хороших парней Гитлера и Сталина, так меня чуть Кондратий не хватил. Откуда?

— Знать бы… я от него ничего такого никогда и не слышала. В школе учился отлично, в институт на бюджет поступил по результатам ЕГЭ, я все радовалась, как мне с сыном повезло. Добрый, заботливый. Катюшка, это дочка младшая, полностью на нем! И уроки проверит, и накормит, и погуляет. В собаке своей души не чает, он же выходил его почти безнадежного! Усыпить хотели.

— Знаю, рассказывал. Вот и думаю, как же такой добрый, такой сердечный парнишка в эту шайку попал? Должна же причина быть! Ладно, с жидами мы разобрались. Для него что евреи, что арийцы — один хрен. По названию только и различает. А вот кавказцев он у тебя почему так не любит? Давно это? После истории с собакой, что ли? Так объяснить же надо было что не в национальности дело, звери — они национальности не имеют, сама знаешь.

— Знаю, — Валентина закрывает лицо руками, так, чтобы докторша не видела ее глаз. И вдруг говорит глухо, но твердо: — Имеют. Все кавказцы — звери.

— Вот те на! — изумленно крякает Клара Марковна. — Обидели они тебя, что ли?

— Обидели? — Валентина отнимает от лица ладони, и пожилая суровая доктор-реаниматолог отшатывается от ее взгляда, как от удара: столько ненависти и боли выплескивается в стерильное пространство кабинета из бледных заплаканных глаз с розовыми от слез белками. — Они… Он мне… Всю жизнь… И вот Ваня теперь… Ненавижу!

Клара Марковна молчит. Она ошарашена и обескуражена одновременно.

— Ненавидишь, значит… — Докторша тяжело поднимается со стула. — Всех кавказцев? Что ж, тогда понятно. От осины не родятся апельсины. Все правильно.

— Да что вам понятно? — вскидывается Валентина. — Я никогда ему про это не рассказывала! Никогда! И никому! Вообще никому!

— Не рассказывала? Умный, видно, мальчик, сам все понял. — Клара Марковна распахивает дверь, жестом предлагая посетительнице выйти. — Мне к больным пора. Извините.

— Вы меня гоните? — Валентина вдруг понимает, что натворила. Ведь эта добрая милая, докторша, озлившись на нее, может запросто отказать в помощи сыну! Или отдать мальчика тюремным врачам. Или… — Клара Марковна, хотите, я вам все расскажу?

— Зачем? — усмехается докторша. — У меня тут реанимация, а не служба психологической помощи.

Идите домой, мамаша, а за сына не беспокойтесь. Никто ему тут плохо не сделает. Хоть мы здесь, так уж вышло, сплошь нерусские, но — врачи!

— Клара Марковна! — Валентина крепко сжимает пальцами одной руки сиденье стула, а второй вцепляется в ножку привинченной к столешнице настольной лампы, будто показывая, что приклеилась тут намертво и выставить ее из ординаторской можно только вот так, вместе с мебелью. — Пожалуйста! Я должна вам рассказать.

С чего? Почему? Почти двадцать лет хранить в себе эту тайну, никогда в жизни, ни подругам, ни родным, словом не обмолвиться о том, какой жгучий нарыв болит все время внутри, изматывая сердце и душу, и вдруг до отупляющего безумного жжения захотеть выплеснуть все разом совершенно незнакомой женщине… Немедленно, сейчас!

— Пожалуйста… — умоляюще шевелит губами Валентина. — Пожалуйста…

Алик появился в общаге случайно, каким-то боком занесло его, коренного ленинградца, на день рождения к парням в соседнюю комнату. Он заканчивал юридический в университете, был худ и высок, а еще так же как и Валюшка, белоголов и синеглаз. В тот самый первый раз они и поговорить толком не успели — среди общежитского ора и гама, звона стаканов и громкой музыки разве пообщаешься? Переглядывались — да, улыбались друг другу. Все. А потом случайно столкнулись на демонстрации седьмого ноября.

У Московского вокзала, где студенческие колонны, бодро промаршировав по Невскому, рассыпались на веселые компании, Валюта чего-то зазевалась и потеряла своих. Пока тыркалась влево-вправо, толпа вынесла ее к гостинице «Октябрьская», и тут кто-то схватил ее за руку и прямо в ухо крикнул «Привет!». Обернулась — Алик. Пошли искать Валину компанию вместе, никого, ясное дело, не нашли, где там в таком столпотворении!

Прогулялись по Невскому, на Дворцовой влились в шумную веселую толпу, хором орущую революционные марши, вместе со всеми остановились у ступенек Биржи, где уже голосил импровизированный хор, да так и простояли там до самого вечера, громко распевая знакомые с детства патриотические песни, под дирижирование седого длинноволосого музыканта. Спохватились, когда стало совсем темно, поняли, что замерзли и проголодались, помчались бегом, на ходу согреваясь, в недалекую «Минутку», где вдоволь налопались горячих жареных пирожков с повидлом и капустой, запивая немыслимую вкуснотень обжигающим бульоном из щербатых фаянсовых стаканчиков. Разморенные теплом и сытостью, снова вывалились на Невский и обнаружили, что у обоих пропал голос и они, кроме как хрипеть и сипеть, слова сказать не могут! Вот до чего допелись!

Шепотом много не наговоришь, особенно на праздничном шумном проспекте, поэтому шли, практически молча, лишь переглядываясь и пересмеиваясь, а у Гостинки Алик вдруг взял Валюшу за руку. И вышло это так естественно и славно, что девушка хоть и смутилась, но пальцев у спутника не отняла, наоборот, сама сжала его ладонь, нежно и благодарно.

В общежитие она попала лишь к утру, когда вновь открылось метро и Алик смог уехать домой. Где они прошатались ночь? В каких подворотнях целовались? Как добрались от Невского до Пятой Красноармейской — никто из них потом не помнил. Помнилось одно: им было так хорошо вдвоем, что все остальное — маршрут, погода, время — совершенно не имело значения.

С того седьмого ноября они не расставались. Ну разве что на время учебы да на ночь. Из лаборантской, сделав всю работу, Валюта неслась на Васильевский, где у метро ее уже ждал Алик. Они непременно заходили в замечательную столовку, которую в народе именовали «Петухи» (друзья Алика, юристы, называли ее почему-то «Белочка» — верно, по названию близлежащего кондитерского), стояли, тесно обнявшись, в длинной очереди. Потом долго обедали, наслаждаясь не столько едой, сколько созерцанием друг друга, а дальше либо шли в библиотеку — каждый для подготовки к своему диплому, — либо, если был день дежурства, в близкую «Балтику», где Валюша продолжала мыть туалеты. Она и мыла, а Алик с книжкой или учебником сидел в полутемном холле, покорно ожидая, когда любимая освободится.