Скинхед

— Черт! — откинулся в кресле полковник.

Плюха, да еще какая! Смерть убийцы перечеркивала все, что с таким трудом было добыто и выстроено за последнее время! И показательный процесс над скинами, и начало нового этапа деятельности его отдела, и всю красивейшую, изысканнейшую комбинацию со сменой прокурора города…

— Мудак твой Баязитов! — зло бросил Стыров, отключая телефон. — Какую игру испортил!

В углу стола спокойно светился экран компьютера, видимо выдавшего искомый результат. Так ведь и это теперь никому не надо! Наоборот! Получается, что они угробили чьего-то генеральского внука… Чьего?

Полковник нащупал сброшенные в гневе очки, нацепил, успокоил злую дрожь в глазах.

«Результат поиска: номер… объект — Стыров Николай Николаевич. Год рождения — 1951. Место рождения — г. Туапсе. Родители…»

Валентина все никак не могла проснуться. Она легла поздно, почти под утро, все думала, как помочь Ванечке. А потом уснула и сразу оказалась на том самом каменистом плато в горах. И громадная черная гусеница, выросшая до размеров Вселенной, надвигалась на нее неотвратимо и жутко, разевая свой страшный рот, совершенно определенно намереваясь проглотить и ее, и маленькую беспомощную Катюшку. Валентина спрятала дочь за спиной, там, куда гусеница не могла дотянуться. Но смрадный кровавый рот чудовища был больше самой Валентины, больше немых гор вокруг и даже больше высокого голубого неба.

Откуда-то появился Ванечка, сильный, здоровый, смелый.

— Эй! — позвал он гусеницу. — Иди сюда! Зачем тебе женщины и дети?

— Нет, Ванечка, нет! — крикнула Валентина. — Пусть лучше меня!

— Не бойся, — улыбнулся сын, — я знаю, как лучше!

Он саданул чудище по спине большой корявой дубиной. Гусеница медленно развернулась и полезла на Ваню. Вот ее кровавый рот завис над его головой, вот она гнусно изогнулась, чтоб было удобнее заглотить красивого сильного парня, который смеялся ей прямо в глаза…

Все, поняла Валентина, еще одно движение — и все.

Она заплакала, и вместе с ней горько и мрачно заплакало небо. Утробно затряслись горы, в дальнем ущелье отчаянно и тонко, словно скорбя, завыли какие-то невидимые животные.

— Нет, Ванечка, нет! — снова закричала Валентина, и в этот момент откуда-то сбоку, совсем рядом, послышался грозный собачий лай.

— Это Бимка! Ура! — завопила из-за спины Катюшка. — Бимочка, скорее сюда!

Огромный, как горы вокруг, вислоухий пятнистый пес вылетел откуда-то из-за гор и мощными длинными прыжками, чуть зависая в полете, стал приближаться к жуткой поляне.

— Бимка! — обрадовалась Валентина, торопя верного защитника. — Быстрей! — И проснулась.

Пес, видимо примчавшийся по ее зову, стоял подле кровати, тоскливо и зовуще поскуливая.

— Все хорошо, Бимочка, — потрепала плюшевые уши женщина. — Все хорошо. Это просто сон. Сейчас мы с тобой пойдем гулять. Видишь, заспалась я…

Но собака, словно и не расслышав волшебного слова «гулять», боднула длинным носом хозяйкин бок, запрыгнула на стоящий у окна стул и приглашающе и жалобно тявкнула.

— Что, Бимочка? — не поняла Валентина. — Птичку увидал?

Пес, не отрываясь, смотрел в окно. Там, на темно-синем предрассветном холсте в белой рамке окна, далеко-далеко, перламутровой дымкой таял чей-то легкий след. Длинная россыпь крошечных серебряных звездочек. То ли отсверк далекого городского прожектора, то ли шлейф от стремительного самолета.

Единственный Бимкин глаз, влажный, внимательный и очень печальный, следил за тем, как светящийся пунктир удаляется все дальше, влево и вверх, сливаясь с непогасшими еще звездами, нарождающимися облаками и невидимым, но уже вполне угадываемым рассветом.

Мгновение, и искрящийся след истаял в вышине, сделав утреннее заоконное пространство привычно мрачным и безрадостным.

Собака беспомощно оглянулась на Валентину, тонко, совсем по-щенячьи, тявкнула, словно не веря и извещая одновременно, и взвыла. Горестно, горько, безысходно, будто прощаясь.

— Бимка, — заволновалась Валентина, вскакивая с кровати, — перестань!

Пес не обратил на нее никакого внимания. Задрав к темному окну свою длинную печальную, обезображенную шрамом морду, он выл пронзительно и жалостливо, совсем по-человечьи, неутешно, обреченно, тоскливо, как рыдают на похоронах, оплакивая не столько ушедшего, сколько себя.