Журнал Наш Современник №5 (2003)

Нам важно заново осмыслить эти особенности и изъяны протестантского сознания, потому что превращенные формы этого сознания сегодня оказались институционально закреплены в виде модели, навязываемой как обязательный мировой эталон. Протестант не верит в кумулятивные общественные процессы, закрепленные в коллективном опыте и институтах. Он полагает, что все, что сделано до него и отражено в зримых формах коллективного опыта, никак не относится к делам нашего личного спасения. Деятельность индивидуального спасения каждому предстоит осуществлять заново, как бы на пустом месте — один на один с Богом. Этот принцип непосредственного — минуя всякий коллективный опыт и закрепленные коллективные достижения — отношения личности к Богу имеет свои достоинства. Но о достоинствах уже достаточно писалось — апологетика протестантизма как одного из “трех источников” нынешнего “великого учения” (два вторых — американизм и иудаизм) сегодня составляет обязательное кредо новой либеральной веры. Нам пора обратить внимание на изъяны протестантского типа личности. От нее сегодня исходит не меньший вызов всем сложившимся социальным установлениям и консенсусам цивилизации, чем некогда исходил от непримиримого классового борца пролетарско-марксистской выучки.

Протестант дважды оспаривает цивилизацию. Во-первых, он оспаривает ее с социальной стороны, отказываясь от общепринятой людской солидар­ности, в особенности — от сострадательной солидарности с бедными и непри­спо­собленными. В этом смысле он не просто индивидуалист, но индиви­дуалист с расистским уклоном, отказывающий  в человеческом достоинстве всем тем, кто оказался в роли неудачника. Такая установка не только пред­став­ляет вызов христианской моральной традиции, но вызов социуму вообще, ибо нормальная социальная жизнь в значительной мере основывается на готовности к социальному сплочению и спонтанной солидарности. Протестант же вместо идеала христианского братства фактически исповедует идеал тайного избранничества. Это с его “легкой руки” все нынешние приватиза­торы, незаконно воспользовавшиеся унаследованными номенклатурными привилегиями, автоматически зачисляют себя в касту избранных. Во-вторых, протестант оспаривает цивилизацию как систему коллективного интеллек­туального накопления. Всем достижениям науки, культуры, образования он противопоставляет свой индивидуальный здравый смысл.

Это противопоставление имеет прямое отношение к судьбам индуст-риального и постиндустриального общества в нынешнюю “рыночную” эпоху. Экономический ареал протестанта-индивидуалиста — сфера частного бизнеса, в центре которой стоит самодостаточный хозяин. Как известно, миф о суверенном частном собственнике, противостоящем “большому государству”, “большим корпорациям” и “большой науке”, воплощающим коллективно-бюрократический разум, является основанием “американского мифа”. Подобно тому как протестант в душеспасительных практиках остается один на один с Богом, минуя посредничество церкви как института, протестант-предприниматель ощущает себя находящимся в ситуации один на один с рынком (то есть с волей потребителя), минуя посредничество хитроумных менеджеров, научных консультантов и других “яйцеголовых профессионалов”. Подобно тому как Бог отменяет все видимые церковные иерархии, интересуясь только душой верующего, рынок в протестантской картине мира отменяет все интеллектуальные, научно-технические и организационные достижения цивилизации, оценивая только качество индивидуальной предпринима­тельской инициативы, самодостаточной в конечном счете. Словом, подобно тому как вульгарный марксизм приписывал находящемуся в самом конце длинной технологической цепочки рабочему исключительную роль произво­дителя материальных благ, игнорируя стоящую за этим производителем мощь науки и Просвещения, “рыночный протестантизм” приписывает предприни­мательской инициативе единственную производительную роль.

Проницательные аналитики, такие как Й. Шумпетер, давно уже отмечали конфликт между двумя ипостасями Запада: индустриальным обществом и рыночным обществом. Но только сегодня этот конфликт достиг такой остроты, что “рыночное общество” на наших глазах уничтожает достижения индуст­риального и постиндустриального общества (деиндустриализация стран, подвергшихся рыночным реформам). Такой конфликт представляет собой не случайный казус нашего времени и не экзотическую особенность капитализма постсоветского типа. Он заложен в самом протестантском архетипе религиоз­ного индивидуалиста, убежденного в том, что коллективных форм спасения, равно как и коллективных достижений на этом пути, не существует. Воспроиз­водящий эти архетипы предприниматель-рыночник склонен выставлять за скобки коллективные достижения социального и интеллектуального прогресса, полагаясь исключительно на свою индивидуалистическую инициативу. Архетипическая установка мерить дела спасения зримыми успехами земного толка приводит к своеобразному экономическому редукционизму: эконо­мический успех автоматически здесь все оправдывает, экономический неуспех — все дискредитирует.

Христианин — католик или православный — нимало не удивится тому, что великий ученый, писатель, художник умер в бедности: в новозаветной картине мира нет и не может быть никакого прямого соответствия между творческой подлинностью и материальным успехом. Напротив, протестантская архетипи­ческая установка ставит под подозрение любые социальные и интеллектуаль­ные достижения, если им не суждено было конвертироваться в зримую материальную прибыль. Добро бы речь в данном случае шла об особенностях восприятия, не претендующего на всеобщность и обязатель­ность. Но на деле протестантское отрицание всех надындивидуалистических, равно как и надэкономических, форм человеческой деятельности обретает характер императива, навязанного всем. Наш протестант-отрицатель не довольствуется тем, что у него есть своя социальная ниша, в которой он успешно задает тон, и свой геополитический ареал, где ему дано выступать в роли законодателя и учителя жизни. Нет, его специфический темперамент влечет его к роли всемирного революционера, переиначивающего жизнь всего человечества на началах, кажущихся ему единственно правильными. Он с не меньшим пылом спорит с цивилизацией, чем пролетарские сторонники “перманентной революции”.

Нужно прямо сказать: сегодня науке, культуре, Просвещению угрожают не какие-то мифические традиционалисты, окопавшиеся на периферии демо­кра­тического мира, в “странах-изгоях”, а бравый протестант, отрицающий значение социальных и интеллектуальных обретений цивилизации, если им не сопутствуют прямые материальные обретения. В свое время красные комиссары преследовали культуру в ее рафинированных формах за ее неспособность служить непосредственно классовому интересу. Точно так же они преследовали “общечеловеческую” мораль за то, что она мешает проводить безжалостную классовую линию и размягчает классовые чувства. Цивилизации, и в первую очередь русской цивилизации, понадобилось несколько десятков лет, для того чтобы как-то окультурить “классового” нигилиста, привив ему широту цивилизованного видения, способность к социальной интеграции и гражданскому консенсусу.

Случилось так, что пролетарская революция, разрушив былые социальные перегородки — создав новое массовое общество, — поставила это общество на единый коллективный эскалатор Просвещения. С одной стороны, этот эскалатор вел представителей низов к новым социальным статусам, с другой — к новым вершинам культуры. Россия на глазах у всего мира становилась развитым индустриальным обществом, имеющим мировой кругозор и мировые амбиции. Может быть, здесь лежит еще один тайный источник современной западной неприязни к Просвещению? Позиция избранничества, занятая западным человеком и усиленная мотивами протестантизма, перечер­кивалась демократическим универсализмом Просвещения, способного на глазах у всех превращать худших в лучших, отсталых в передовых. Словом, Просвещение представляло собой систему, работающую по новозаветному канону: в делах социального возвышения-спасения нет ни эллина, ни иудея.