Страница 11 из 77
Этим человеком оказался поэт Владимир Лазарев, который с большим энтузиазмом воспринял идею поместить неизвестные клюевские сочинения в альманах, им ведомый. Кроме того, он представил меня Евгению Ивановичу Осетрову, главному редактору “Альманаха библиофила”. Хотя и в том, и в другом издании произведения Клюева были приняты для публикации, я все ждал, когда же они пойдут в набор... И только после этого (в августе 1981 года), подготовив для Свиридова тексты некоторых стихов и статей Клюева, я решился отправить ему вместе с ними такое письмо:
Глубокоуважаемый Георгий Васильевич!
Ваш ответ на мое письмо в ноябре прошлого года, без преувеличения, многое изменил в моей жизни. Обретя в Вашем лице могучего союзника в оценке клюевской поэзии, я окончательно осознал, что должен включиться в активную деятельность по разысканию и пропаганде наследия великого Клюева, оболганного и увешанного доносительскими ярлыками, которые в конце концов и привели его к гибели.
У меня нет слов, которыми я мог бы выразить Вам свою признательность. Истинным ответом на Ваше удивительное письмо могут стать лишь мои конкретные дела, направленные на возрождение той части наследия Клюева, которая еще не раскрыта читателю до сего дня.
Пока реализация замыслов, хоть в малой степени ведущих к этой цели, была в начальной стадии, я считал себя не вправе писать Вам — попросту рука не поднималась. Но сейчас уже кое-что начинает проясняться, и мне очень бы хотелось рассказать Вам об этом.
Начну с того, что, благодаря доброму участию В. Я. Лазарева и Е. И. Осетрова (которых Вы, быть может, знаете), я получил возможность работать в московских архивах с материалами поэта. И открылись мне тексты, дотоле мною невиданные и неслыханные, — стихи конца 20-х — начала 30-х годов, многие из которых — истинные создания гения. Кое-что из этих стихов, как говорят, опубликовано за рубежом, но наш-то читатель не знает их совсем! И посему представление о Клюеве оказывается сильно обуженным.
Мне очень хочется, чтобы Вы прочли хотя бы некоторые из этих текстов. Поэтому я прилагаю к своему письму часть клюевских стихов и статей с датировкой, более или менее близкой к реальной. То, что написано от руки, — это тексты, скопированные мною непосредственно с автографов поэта (за аутентичность их оригиналам я ручаюсь). Исключение составляют отрывки из поэмы “Погорельщина”, рукопись которой, по словам специалистов, находится за рубежом — здесь я использовал один список и две архивные машинописные копии, сопоставление которых позволило восстановить, как кажется, текст, весьма близкий к автографу.
Что касается машинописных текстов, то все эти стихи и проза были напечатаны либо в авторских сборниках поэта, либо в периодике, но в сборник “Библиотеки поэта” абсолютное большинство их не вошло. Правка машинописи стихов сделана также по автографам (там, где это было возможно) либо после дополнительной сверки с первопечатными текстами (для прозы). В поэме “Деревня”, появившейся в “Дне поэзии” в 1980 году, я исправил все опечатки, вкравшиеся при публикации, и ксерокопию ее также прилагаю.
Мне кажется, что эти сочинения дают необычайно много для подлин-ного постижения многогранного облика поэта.
К счастью, сейчас появились возможности опубликовать хотя бы часть этих творений. Е. И. Осетров принял для публикации в редактируемом им “Альманахе библиофила” некоторые статьи поэта. . В. Я. Лазарев, являющийся в этом году составителем “Дня поэзии”, энергично поддержал предложенные мною для публикации стихи и прозу Клюева (в т. ч. статью “Медвежья цифирь”, которую Вы найдете в этой папке). В результате “День поэзии 1981” будет содержать довольно объемистую подборку клюевских текстов (здесь дело дошло уже до гранок, так что, по-видимому, в октябре-ноябре книга выйдет в свет).
Работа в архивах привела меня к необходимости съездить еще раз в Петрозаводск и Вытегру. Недавно я вернулся оттуда. Работая в Центрархиве Карельской АССР и в фондах Вытегорского музея, нашел много интересного материала, в частности, касающегося темы “Клюев и театр”. В Петрозаводске находится редакция журнала “Север”, руководимого Д. Я. Гусаровым. Я встретился с ним и предложил журналу подборку стихов и прозы Клюева, извлеченных из уездной вытегорской газеты 1919 года. Это предложение принято, так что есть надежда, что и на родине поэта наконец — после почти 60-летнего перерыва — появятся в печати его сочинения.
Последние несколько месяцев я, можно сказать, “вживался” в стиль клюевской поэзии и прозы, в частности, той ее части, которая находится пока в запасниках. Вы пишете о колоссальной мощи его поэзии, находящейся в состоянии покоя. Это, конечно, верно, как верно и то, что эта поэзия требует вчитывания и вдумывания. Но когда вчитаешься в эти стихи, которые сам поэт именовал как-то “подспудным мужицким стихом”, то начинаешь ощущать в них некую подспудную музыку, которая нет-нет и дает о себе знать, выйдя из глубины вовне.
И таких “выходов” музыки стиха из глубины смысла у Клюева становилось все больше с возрастом. Он никогда не стоял на месте как поэт — но это особый большой разговор.
Мне кажется, что стихи, лежащие в этой папке (по крайней мере, некоторые из них) отчетливо музыкальны. Одни напоминают знаменные распевы русского Средневековья, другие носят гимнический характер. Среди них слышатся мне сумеречный вальс (“Листопадно-ковровые шали...” в “Песнях Вытегорской коммуны”) и потрясающего трагизма хоры на стихи из гениальной “Погорельщины” — вершины творчества поэта. А удивительное по своему тонкому музыкальному колориту стихотворение “Ты пустыня, мать пустыня...”!
Но, может быть, мне все это в самом деле только кажется и порождено любовью, которая часто бывает слепой?
В прошедшем сезоне был счастлив услышать Ваши новые сочинения, о которых Вы писали мне. 23 декабря (надо сказать, почти чудом) оказался на Вашем блоковском вечере. Слушать Вашу музыку, особенно в зале, всякий раз для меня праздник. Но, да простятся мне эти слова, 23 декабря для меня не обошлось без ложки дегтя в бочке меда.
Я уже писал, что Ваша музыка стала частью моей жизни. Именно поэтому “мне тяжело, когда маляр негодный мне пачкает Мадонну Рафаэля”. Я имею в виду исполнение Ваших сочинений Е. В. Образцовой. Быть может, я слишком резко выразился — но ведь это впечатление не мимолетное, а основанное на наблюдениях ряда лет (Вашу музыку в зале я слушаю уже более 10 лет). С моей точки зрения, вообще противопоказано петь русский романс, а особенно — Вашу музыку, нерасторжимо связанную со Словом. Мне кажется, что утрата Слова в ее пении Ваших вещей (особенно вещей новых) — большой урон Вашему замыслу в целом. Могу сказать о себе как слушателе — только недавно я осознал, какую колоссальную роль сыграло исполнение А. Ф. Ведерниковым под Вашим руководством Ваших песен и романсов в том, чтобы я, дилетант в музыке, вжился в Вашу музыку, можно сказать, без остатка. Его исполнение до сих пор представляется мне эталоном, и хорошо, что есть сейчас и другие исполнители, приближающиеся к его постижению Вашей музыки.
Елене Васильевне просто невозможно отказать во всем том, что она имеет и о чем многократно (и в суперпревосходных степенях) писалось в нашей прессе. Но тут опять возникает старый (и вечно новый) вопрос: что любит артист — себя в искусстве или искусство в себе? Если ей на самом деле дорого последнее — она должна либо очень серьезно работать над своей дикцией и научиться петь согласные, либо, если это невозможно по объективным причинам, быть намного строже при выборе своего репертуара и не выносить на публику вещи, где Слово и Музыка идут на равных. Если же все останется по-старому, то это может обернуться дискредитацией Искусства — а это страшно.
Простите меня, Бога ради, за мой полемический тон, но вот уже столько времени прошло, а я, вспоминая об этом вечере, опять перехожу, используя физическую терминологию, “на более высокий энергетический уровень”.