Страница 28 из 40
Я, увидевший Ад,
Шедший за Дантом вслед,
Жизнь полюбил во сто крат,
И это — на склоне лет!
Такое “Послесловие” нам оставил поэт.
Так же, как и любимый им Лев Платонович Карсавин, Василенко, которому в январе 2001 года исполнилось бы 96 лет, говорит нам: “Не прощайте, а до свидания”.
До свидания — это значит до новых встреч с его новыми книгами, новыми стихами.
В издательстве “Новый ключ” вышел новый сборник стихов поэта, подготовленный Борисом Романовым, много сделавшим для издания произведений Василенко еще при жизни. Хочется надеяться, это будет способствовать встречам с поэтом на страницах журналов, с которыми ему всегда не везло. Чего стоит хотя бы постыдный факт из истории “Нового мира”, вернувшего Василенко стихи — не когда-нибудь, а в начале 70-х годов — за то, что они “лишены гражданственности, слишком далеки от тем современной жизни, хотя и профессиональны”. Ничего себе оговорочка. И это было уже после одобрения этих стихов Ахматовой!
Но будем смотреть в будущее.
Еще один подлинный поэт — теперь это уже ясно всем — возвращен в русскую литературу, в которой уже было столько возвращений...
А вот, поди ж ты, каждому таланту не тесно в ней. Каждому находится свое единственное место.
И — навсегда.
О СТРАШНОМ И СВЕТЛОМ МИРЕ...
Я благодарен Инне Ивановне Ростовцевой, которая принесла в журнал свои размышления о стихах В. М. Василенко. Я сам давно хотел вспомнить о нем, опубликовать его никому не известные стихи из моего архива, его письма. Мы встретились с ним в начале восьмидесятых годов прошлого века. Сухой, благообразный, опрятно одетый старик, приподнявшись с кресла в коридоре издательства “Советский писатель”, вежливо обратился ко мне:
— Станислав Юрьевич, я давно хотел познакомиться с Вами. Позвольте представиться — Виктор Михайлович Василенко.
Наши отношения развивались во время встреч в разговорах о поэзии Ахматовой и Заболоцкого, в размышлениях о его любимых поэтах западного мира Эдгаре По и Поле Верлене, в спорах о том, как переводить темные места из “Слова о полку Игореве”... О своих лагерных северных годах он вспоминал редко и неохотно. Лишь незадолго до смерти, когда принес в “Наш современник” цикл стихотворений о жизни на берегах Инты и Печоры, рассказал мне многое, о чем почти не вспоминал ни в беседах, ни в письмах. Северные верлибры понравились мне гораздо больше, нежели его холодноватые сонеты, нежели стихи, написанные под влиянием Волошина и Тарковского — совершенные, живописные, иногда велеречивые, но страдающие некой недостаточностью присутствия, личной судьбы. Хотя я высоко и, видимо, справедливо оценил их во внутренней рецензии, написанной для издательства “Современник”, и в предисловии к книге...
Северные же верлибры я сразу напечатал в декабрьском номере журнала. В них была подлинность пережитого...
Снег выползает на тропу,
вздымается облаком, кружит, звенит!
В его звоне предостережение о беде!
Он залепляет глаза, забивается за воротник;
снег прорывается в дыры плохо запахнутого бушлата.
Тропа, где только что шел, исчезает...
А сколько горестной поэзии в безыскусном рассказе о том, как автор заделывает во время пурги крышу барака:
Я брал длинные и тонкие доски
и прилаживал их друг к другу,
а потом прибивал гвоздями,
а гвозди были кривые и плохо
в мокрое дерево шли. А через час
ветер поднялся и снег закружил,
стало страшно на крыше.
Жизнь посреди смертоносных стихий лепила из Виктора Михайловича Василенко поэта.
А тундра подходила прямо к Уралу и замирала возле него,
замирала зверем, встретившим трудное препятствие.
Солнце вставало, не ненадолго.
Его красный, тусклый шар медленно взлетал кверху,
и начинали блестеть кряжи, мерцали ледяные поля.
Но это зрелище — смутное и великолепное — было кратким.
В те же годы леденящие душу сполохи северного сияния и восходы багрового солнца наблюдали на разных северных широтах Ярослав Смеляков, Николай Заболоцкий, Варлам Шаламов. И каждый из них мог сказать об этой жизни словами Виктора Василенко: “О страшном и о светлом мире — мои стихи!”
* * *
Уважаемый Станислав Юрьевич!
Хочу еще письменно поблагодарить Вас за Ваш подарок — книгу стихов, которую я прочитал внимательно, а также за добрые слова о моих стихах. Последнее мне очень дорого, так как я Вас люблю, как поэта, очень ценю и у меня есть несколько Ваших поэтических сборников, которые я часто открываю. Мне еще о Вас говорил мой друг поэт Леонид Николаевич Вышеславский, который в свое время (это было несколько лет назад) посоветовал мне послать Вам мои стихи, но я на это, признаюсь, не решился. Тогда мне Леонид Николаевич сказал: “Станислав Куняев это “Ваш” поэт” — и я с ним полностью согласен. Ваши стихи мне близки тем, что они обращены к России, к древней ее истории, но которую Вы не описываете, а с каким-то особенным проникновением раскрываете всегда что-то очень важное и неожиданное. Вот этот Ваш своеобразный взгляд — он всегда захватывает. Мне очень близко Ваше ощущение природы и то, что Вы так хорошо “видите”, “чувствуете” русскую природу. Ваша, если так выразиться, тематика и характер поэтических направлений необычайно разнообразны. Здесь и стихи, обращенные к Востоку, какое-то желание понять его поэтически-философски, и в то же время всегда, везде это пронизывается силой лирического ощущения. А что может быть дороже для поэта — этот характер лирического “познавания” мира и через него “себя”, а потому и дар этот читателю.
В Ваших стихах меня очень привлекает энергия вашего ритма, полная, сильная, ваши стихи мужественны, и ясно, что они могут и умеют “за себя постоять”. Вы ни на кого не похожи. Вы всегда “Вы” и это прекрасно. Привлекает меня в Вашей поэзии и тяготение к чистому и ясному русскому слову. Не знаю, может быть, это Вам не понравится, я ведь не знаю Ваших поэтических симпатий, но мне полностью далеки такие стихи, которые пишут Андрей Вознесенский, его “школа” (не уверен в том, что она у него есть). Я, кажется, в прошлом году, или позапрошлом, прочел очень сумбурное, непонятное мне стихотворение его в “Новом мире”. И там особенно резанули меня строки, которые я запомнил (стихи были написаны модным сейчас верлибром — мой верлибр несколько отличается от этого модного, — но об этом скажу ниже), где есть такая строка: “Я шел и ко мне из-под дверей приближался Чайковский”. Все понятно, музыка проникала из-за дверей, но ведь неуважительно и пр. Не знаю — согласны ли Вы со мною? Я с огромным удовольствием ношу Вашу книжку, показываю ее с гордостью моим друзьям, она сейчас в моем портфеле, и я с нею не расстаюсь. Многие стихи мне уже были известны и очень дороги: среди таких “Шахматово” (о А. Блоке), “Карл XII”, и многие другие. Мне очень понравился и подбор Вашего, как Вы пишете: “маленького “Избранного”. Да, маленького по объему, но столь весомого. Среди библиотечки “Огонька” много выходит стихов, но таких часто посредственных, что просто диву даешься и потому фамилии не запоминаются. Но какое счастье когда — и так широко, в таком тираже — выходит книжка большого поэта. Достать ее было невозможно. Вас любят, знают, и она исчезла сразу, я ее нигде не видел.
Несколько слов о моем “Верлибре” (если я только не слишком утомил Вас моим пространным письмом). Мой “Верлибр” не тот, что у А. Вознесенского, не тот, что так широко распространен в переводах западноевропейских поэтов, что выходят часто в ж. “Иностранная литература”. Мой “Верлибр” — и мне дорого, что Вам пришлись по душе мои “Северные строки”, — иной, совсем иной. Если разрешите — я расскажу, как он возникал. (Надеюсь, что не утомил Вас слишком, Станислав Юрьевич!). В тундре, в Абези, где нас освобождали от труда иметь бумагу и даже карандаши, я писал (вернее, наговаривал) строки моих “северных” стихов и запоминал их, да, запоминал их, а почему — Вам должно быть ясно. Поэтому наиболее удобным в той железной обстановке, где моя жизнь трепетала почти как жалкий огонек на свечке (не очень хорошо написалось, но Вы поймете), такой верлибр был единственно возможным и возникал он из какой-то особой интонации такого же особого ритма. Спасибо за то, что Вам эти стихи пришлись по душе (у меня есть и другие, ведь вошло в сборник, легло в его “прокрустово ложе” немногое из-за недостаточного количества строк), как и другие.