Страница 63 из 70
И.Кириллов • Границы мира (Наш современник N8 2001)
Илья Кириллов
ГРАНИЦЫ МИРА
О прозе Михаила Ворфоломеева
Отчаянье я превратил в игру...
Г. Иванов
Многие знают его как драматурга. Владимир Бондаренко в книге “Реальная литература. Двадцать лучших писателей России” посвятил Ворфоломееву статью именно как драматургу. Кстати, Ворфоломеев родился в Иркутской области, недалеко от того места, где родился Александр Вампилов. Иркутская земля дала русской литературе еще двух крупных писателей: Леонида Бородина и Валентина Распутина. (Из другой области культуры: в поселке под Иркутском родился всемирно известный танцор Рудольф Нуриев.)
Я не знаю, много ли написано Ворфоломеевым, опубликовано — очень мало. До сих пор крупнейшей публикацией остается прозаический цикл “Душа затосковала” в 1990 году в журнале “Наш современник”. Две-три публикации в журналах “Москва”, “Слово”, “Реалист”. Несколько газетных публикаций... Я не являюсь безусловным поклонником творчества Ворфоломеева. Когда-то в печати пришлось достаточно резко отозваться о его декоративной повести “Куст шиповника”, с тех пор мое мнение о ней не изменилось. (В повествовательном жанре он работал и ранее: если не ошибаюсь, в 1986 году он выпустил сборник повестей “Круги”, а затем еще в журнале “Московский вестник” повесть “За стеклом”.) С другой стороны, среди полутора-двух десятков рассказов можно отобрать несколько, которые будут достойны самой взыскательной антологии. Лучшие его вещи: “Париж”, “Сумерки”, “Напиши маме...”, “Путь дальний” — не стыдно включить под одну обложку с рассказами “Во сне ты горько плакал” Юрия Казакова, “Уроки французского” Валентина Распутина, “Худая трава” и “Чистый понедельник” Бунина, “Судьба человека” Шолохова.
Михаил Ворфоломеев родился в 1947 году, то есть принадлежит фактически к первому послевоенному поколению. В современной литературе его поколение представляют такие писатели, как Виктор Ерофеев, Вячеслав Пьецух, Анатолий Королев... У каждого из них довольно громкое имя, но любопытно, что их известность постоянно подогревается критикой или самими писателями, которые с подчеркнутой регулярностью публикуют свои новые произведения, а в промежутках между ними — бесконечные рекламные анонсы, интервью, статьи и пр. В сущности, это и создает ощущение их деятельного присутствия, их значимости. У Михаила Ворфоломеева совершенно другой стереотип поведения в литературе. Ворфоломеев как будто несколько небрежен к формальной стороне литературного дела: регулярности публикаций, необходимости “светиться” и пр. Но тексты того же В. Ерофеева или А. Королева нередко еще в прочтении рвутся на клочки в сознании — в силу своей синтетичности, притом синтетичности зачастую неудачной. А герои ворфоломеевских рассказов живут в памяти, не изгладились сюжеты многолетней давности. Может быть, потому, что он, не соблазнившись ярко-дешевыми постмодернистскими темами и приемами, в творчестве своем сохранил верность классической традиции и в ее рамках художественному исследованию темы России. Притом в основной своей творческой сути это писатель очень зоркого взгляда. Он пишет, пристально всматриваясь в современный облик России, и в его прозе соединяются боль, негодование, иногда — отчаянье, редко — суровое восхищение.
Душа затосковала... Насколько ядовито и мастерски, с художественной точки зрения, Ворфоломеев умеет дать почувствовать безысходность от изнанки российской социально-бытовой жизни, можно судить по следующим цитатам:
“Шахов лежал и думал, что хорошо бы умереть дома... И, подумав о доме, усмехнулся. Получилось так, что его домом стал барак, в который он приехал четырнадцать лет назад. За эти четырнадцать лет барак этот покрыли шифером...” (“Шахов”).
А вот строки из другого рассказа:
“Дом был типичный пятиэтажный, без лифта, с грязными бетонными лестницами, исписанными стенками и обязательным запахом мочи в подъезде. Поднявшись на третий этаж, Николай Петрович позвонил в дверь, открыл отец... Он стоял взлохмаченный, в застиранной майке и спортивных штанах. Ноги были босыми.
— Кого надо? — спросил его отец.
— Вы Шульгин? — тихо спросил Николай.
— Ну, Шульгин, — ответил отец.
— Я — Николай...
Отец сразу все понял, постоял, потом пустил его в квартиру. Пахло кислым, в комнате работал черно-белый телевизор, который смотрел мальчик лет двенадцати, похожий на отца.
Маленькая, беспорядочно завешанная выстиранным бельем, она как бы кричала о бедности ее обитателей. Из ванной вышла женщина в панталонах и лифчике. Бросилась в глаза та нездоровая полнота, которая появляется у женщин от тяжелой работы и плохого питания.
— У, черт, — вздрогнула она, увидев Николая, и тут же скрылась в комнате” (“Париж”).
Я намеренно вынес в начало статьи подробные цитаты, чтобы сразу же задать вопрос: является ли Ворфоломеев социальным писателем? Вопрос не праздный, если учесть, с каким пристрастием отражена социальная жизнь в нашей литературе от Гоголя до Солженицына и Астафьева. После приведенных цитат ответ, казалось бы, напрашивается сам собой. Но не стоит спешить в данном случае с однозначным ответом.
Несмотря на то, что у нашей литературы повышенный, я бы сказал, ненормально повышенный интерес к социальной стороне жизни (на то были и остаются свои “ненормальные” причины), по-настоящему одаренных социальных писателей во все времена было мало. Талантливый социальный писатель немыслим без заинтересованного рассмотрения сопряженных с социальными условиями деформаций психологии человека. В этом смысле лидерами социальной прозы в современной отечественной литературе являются, прежде всего, Владимир Маканин и Сергей Есин. Сопоставления хотя бы нескольких страниц из нового, последнего по времени публикации романа С. Есина “Гувернер” с ворфоломеевской прозой будет достаточно, чтобы почувствовать глубокое различие, оттенить “несоциальность” (не путать с асоциальностью) ворфоломеевского творчества. “Картины социальной жизни”, ряд из которых мы привели выше, являются скорее фоном, чем предметом отдельного художественного исследования.
Помимо этого, социальный писатель заключает в себе писателя-моралиста. Полностью избежать морализма, думаю, не удалось никому за всю историю мировой литературы, но в отечественной литературе морализм является, по сути, одной из главных действующих сил. О Ворфоломееве можно сказать, что он не является социальным писателем настолько, насколько не является моралистом. Это один из немногих писателей в нашей литературе, который, создавая своих героев, не боится лишить их родительской опеки. Может быть, потому что герои его не автобиографичны, в сюжетном плане он не идентифицирует их судьбы и личности с собственной судьбой и личностью. Они вправе жить по-своему, любить и мыслить по-своему, на свой страх и риск. Расплачиваться за самостоятельность, увы, и в жизни, и в литературе приходится очень жестоко. Отсюда трагизм их судеб, внешняя безжалостность к героям, смущающая многих читателей.
Морализм и социальная направленность послужили причиной тому, что в отечественной литературе после Пушкина любовные сюжеты все стремительнее отодвигались на второй план, литература приобрела определенный антиэротизм. Именно поэтому капризный, предвзятый Василий Розанов, бум вокруг имени которого, к счастью, уже закончился, обвинил Гоголя в омертвлении не только русской литературы, но даже русского сознания. “Вина” Гоголя состоит, может быть, только в том, что нищета материальная в случае с Акакием Акакиевичем как бы проникает в сознание, изменяет сознание и вместе с этим сама становится качественно иной, приобретая черты некоей духовной величины. В той или иной степени это характерно для всей нашей литературы. Нечего удивляться, что в таком свете любовные переживания героев, если у автора поднималась рука писать о них более или менее открыто, кажутся читателю или дурным вкусом, или вообще извращением. Отсюда в русской литературе, по крайней мере в классической литературе девятнадцатого века, так мало страниц, на которые вырывается чувственность.