Страница 62 из 70
— Но тут есть люди, — непонятно и раздраженно повторила она. — А в Елабуге я боюсь”.
Чуковская описывает, как отвела Цветаеву к своим знакомым Шнейдерам, в семье которых ее тепло приняли, накормили, выслушали, предложили переночевать.
Пока Чуковская, уверенная в том, что оставила Марину Ивановну в “надежных руках”, хлопотала о своих близких, Цветаева исчезла. Нет, все выглядело вполне правдоподобно. Уходя от Шнейдеров, она заявила, что ей надо с кем-то срочно встретиться в гостинице, обещала вернуться вечером. Да, по-видимому, вновь не ее планы скоротечно менялись.
Переночевав в общежитии, в котором Цветаева остановилась по приезде в Чистополь, она спешно уехала в Елабугу, где ее ждал сын. Это было утром 27 августа. Л. К. Чуковская приводит, как бы заключая свои воспоминания, отрывки из “Записной книжки” поэта, опубликованной после ее смерти. Приведем и мы несколько строк: “...Никто не видит, не знает, что я год уже (приблизительно) ищу глазами — крюк Я год примеряю смерть. Все уродливо и страшно. Проглотить — мерзость, прыгнуть — враждебность, исконная отвратительность воды. Я не хочу пугать (посмертно), мне кажется, что я себя уже — посмертно — боюсь. Я не хочу умереть. Я хочу не быть. Вздор. Пока я нужна... но. Господи, как я мала, как я ничего не могу!..”
В этих откровениях, когда Душа ведет внутренний монолог или диалог с лукавой силой, предлагающей на выбор средства погибельные, все сказано. Чего же не хватает? Неужто это набегают прежние тени сомнений, и мы вспоминаем стихотворение — отклик на “самоубийство” Есенина, так смущающее воображение:
Жить (конечно, не новей
Смерти) жилам вопреки.
Для чего-нибудь да есть —
Потолочные крюки.
Характерно, что Цветаева называет Есенина братом по песенной беде, завидует тому, что умер он якобы в отдельной комнате, без свидетелей. Вначале она даже хотела написать о нем поэму. Получив необходимые для работы материалы из СССР, передумала, записав при этом: “Тайна смерти Есенина... У этой смерти нет тайны. Она пуста. Умер от чего? Ни от чего: от ничего. Смерть Есенина равна жесту петли на шее”.
И здесь ее чутье безошибочно. Тайны, действительно, нет, несмотря на сокрытые следы преступления. Поэт умер не по своей воле, не из-за несчастной любви и даже не из-за обострившегося душевного кризиса: его смерть — это добытое молчание того, кто молчать не может. Поэтому смерть и равна жесту петли...
Все-таки в этих двух мученических кончинах — Есенина и Цветаевой, двух русских по духу и его выражению поэтов — немало общих мест! Разница — в предчувствиях, в образных видениях. Есенина преследовал Черный человек, еще при жизни подступивший к нему с “мерзкой” книгой грехов поэта и устрашивший его. У Цветаевой видения ярче и подробнее. Это не только переживаемые наяву мгновения кончины, это минуты посмертные, когда Душа после исхода, отделившись от тела, видит все вокруг и преодолевает толщи воздушные: уже не весит, не звучит, не дышит. Но чужие руки запечатлены все же не для праздности.
Руки роняют тетрадь,
Щупают тонкую шею.
Утро крадется как тать.
Я дописать не успею.
Руки, роняющие тетрадь, безусловно, принадлежат палачу: тетрадь ему не интересна, поэт, вернувшись домой, на Родину, сложил немного песен. Руки, ощупывающие шею жертвы, проверяющие — жива ли? — тоже его руки. А утро, крадущее жизни и песни, это час их мессы — черной, которую Цветаева не оценила по достоинству.
* * *
...Ее обнаружили повешенной в сенцах одной из изб захолустной Елабуги, причем очевидцам показалось странным, что Марина Ивановна — такая высокая — могла там уместиться. Еще одна странная подробность: на Цветаевой был надет синий домашний фартук — будто бы и повесилась так, между прочим, в минуты отдыха от хозяйственных дел.
Даже в том, что никто не хотел вынуть ее из петли, было нечто ужасное. Неужели отзвуки преступления, совершенного утром 31 августа 1941 года, останавливали участников уже посмертной драмы сделать самое необходимое?
Вся хронология событий жизни Цветаевой, зафиксированная теперь трудами многих и многих исследователей, навевает мысль о предрешенности случившегося с ней. В унисон друг другу биографы объясняют: не могла не вернуться на Родину, не могла не поехать в Елабугу, не могла... не покончить счеты с жизнью. Но, судя по всему, Цветаева была неспособна на такой финальный поступок. Это скорее удел людей одержимых или бесноватых. Она же была — растерянной и смирившейся...
Татарский критик и литературовед Р. Мустафин побывал в Елабуге летом 1964 года. Вот какой итог подвел он своим поискам: “...ни в отделении милиции, ни в районной больнице, ни на кладбище, ни в других учреждениях, несмотря на тщательные поиски и статью в елабужской районной газете, не нашлось никого, кто бы помнил трагический случай в августе сорок первого. Анастасия Ивановна (Цветаева. — Л. С. ) обнаружила запись от 31 августа о похоронах М. И. Цветаевой, сделанную рукой Георгия, и аналогичную запись в милиции и в паспортном столе. Но когда я пошел по этим учреждениям, не было уже и этих записей.”
Поистине, Елабуга — город мистический, умеющий хранить тайны.
* * *
В год 100-летия со дня рождения Цветаевой прошла молва о том, что священник одного из московских храмов отслужил панихиду об упокоении рабы Божией Марины. Надо думать, он знал, что делал. Вопрос в другом. Как всегда — в попытке истолковать свершившееся через интуитивный опыт, который так убедительно являет поэзия Цветаевой.
Если некий иерей взял на себя этот грех против Бога, как совершенный в состоянии острого душевного приступа, то никакие мы, современники, ему не судьи. А если греха и вовсе не было? Если Душа, именовавшаяся в миру Мариной, — сомневавшаяся, заблуждавшаяся, согрешавшая и страдавшая, жаждала упокоения все те годы, что была пригвождена к позорному столбу самоубийцы, и взывала к православным русским людям, единственным, кто и мог доставить ей эту радость через церковную молитву...
Не та ли Душа — христианка выдохнула некогда в эфир молитвенное и покаянное свое письмо, которое поэт Цветаева лишь записала на вековых скрижалях:
Закинув голову и опустив глаза,
Пред ликом Господа и всех святых — стою.
Сегодня праздник мой, сегодня — суд.
Сонм юных ангелов смущен до слез.
Угрюмы праведники. Только Ты,
На тронном облаке, глядишь, как друг.
Что хочешь — спрашивай. Ты добр и стар
И ты поймешь, что с эдаким в груди
Кремлевским колоколом лгать нельзя.
И Tы поймешь, как страстно день и ночь
Боролись Промысел и произвол
В ворочающей жернова груди.
Так, смертной женщиной — опущен взор,
Так, гневным ангелом — закинут лоб —
В день Благовещенья, у Царских врат
Перед лицом Твоим — гляди! — стою.
А голос, голубем покинув грудь,
В червонном куполе обводит круг.