Страница 40 из 51
В условиях растущей нехватки воды и других ресурсов люди слишком медленно осваивают знания, как правильно использовать ренту и приумножать национальные богатства с помощью социализации рентного излишка. Это следует осознать властям России.
Еще одна способность воды — создавать энергию. И в этом случае, не прибегая к социализации избыточной стоимости, Калифорния поступает крайне неразумно. В то же время Канада, северный сосед США, предлагает иной, положительный пример. Британская Колумбия, Ньюфаундленд (в лабрадорской части), Квебек и другие канадские провинции получают большие доходы в казну за счет взимания платы за право использования падающей воды. Россия с ее крупнейшими в мире гидроэлектростанциями может сделать то же самое.
Рыбные ресурсы также являются важными источниками рентного дохода. Большинство стран позволяет этому виду ренты “рассеиваться” вследствие браконьерства и переловов. В недавнем прошлом США и Канада, как, впрочем, и другие государства, по сути дела “приватизировали” рыболовство в своих прибрежных морях путем ограничения права лова для иностранных судов. Эти ограничения сами по себе были необходимы и желательны. Они способствовали повышению ренты там, где ранее она была низка или отсутствовала вовсе. Введение этих мер было призвано предотвратить чрезмерный отлов рыбы, а также огромные потери от быстрого удваивания, утраивания и даже увеличения в четыре раза промысловых усилий за счет использования высокопроизводительных орудий лова. Ограничение вылова — это хороший пример хозяйского отношения к ренте и ее сохранению, что необходимо сделать и России, прежде чем она перейдет к сбору ренты. Но что не следовало делать, так это отдавать рыбопромысловую ренту в частные руки.
Правительство США, изменяя политику промысла, не продало, а просто раздало лицензии на право лова рыбы владельцам существовавших в то время рыболовных судов, а также лицам, имевшим политическое влияние. А теперь первичные обладатели лицензий передают право лова другим за сотни тысяч и даже миллион долларов. Неверный шаг правительства, когда в руки немногих попало то, что было отнято у многих, превратил “скромных рыбаков” в миллионеров и в одночасье привел к появлению нового класса там, где еще недавно все имели равные возможности доступа к ресурсам.
И.Сминова • Пушкин и Россия (Наш современник N1 2001)
ПУШКИН И РОССИЯ
“О Пушкине всегда хочется сказать слишком много, всегда наговоришь много лишнего и никогда не скажешь всего, что хочешь”.
В. О. Ключевский
1
“...В надежде славы и добра
Гляжу вперед я без боязни...”
Москва. Кремль. Чудов монастырь. Солнечное сентябрьское утро. Новый помазанник Божий Николай Павлович проводит личную аудиенцию. В кабинете с ним находится с глазу на глаз гордость России опальный Пушкин. Беседа длилась чуть меньше двух часов, и с этого момента поэт перестает быть опальным, ему разрешено жить в столице, а сам царь изъявляет неожиданное для всех желание быть цензором его произведений! Неслыханное событие в литературном мире, всколыхнувшее умы сразу двух столиц! В Москве прогрессивно настроенный поэт, кумир молодежи, вновь оказался в центре внимания после семи лет беспрерывных ссылок.
Появление поэта, его блистательное помилование сразу же вызвали ропот удивления и восхищения, его стали наперебой приглашать самые модные салоны. О его триумфе графиня Е. Ростопчина писала:
Вдруг все стеснилось, и с волненьем,
Одним стремительным движеньем,
Толпа рванулася вперед.
И мне сказали: он идет.
Он наш поэт, он наша слава,
Любимец общий, величавый
В своей особе небольшой,
Но смелый, ловкий и живой.
Прошел он быстро предо мной,
И долго, долго в грезах сна
Арабский профиль рисовался,
Взор вдохновенный загорался.
После долгих тернистых испытаний он вдруг стал баловнем судьбы, вызывая зависть многих. Что же произошло? Что успели сказать друг другу Император и поэт, буквально выдернутый из ссылки, которой, казалось бы, не будет конца?
Об этом нет точных сведений современников.
По свидетельству декабриста Н. И. Лорера, дяди А. О. Смирновой-Россет, известно, что Пушкин вышел из кабинета с улыбкою и слезами на глазах, с благодушным выражением лица. ( Об этом же свидетельствуют П. В. Нащокин и Н. М. Смирнов, близкие друзья поэта.)
В передаче К. А. Полевого: “Никто не мог сказать, что говорил ему Августейший его благодетель, но можно вывести заключение о том со слов самого Государя Императора, когда, вышедши из кабинета с Пушкиным, после разговора наедине, он сказал окружающим его особам: “Господа, это Пушкин мой”1.
Весть о личном приеме Государя мгновенно разнеслась в московском обществе, и, как записал П. Анненков, “в торжествах, сопровождавших день коронации, она была радостно встречена публикой, особенно литературно образованной”2.
Утверждают, что с этой минуты Пушкин снова приобрел утраченную им в 1824 году свободу. Более того, считается, что эта встреча послужила своего рода водоразделом в его творчестве — до 1826 года и после него! Поэт из Михайловского вернулся совсем другим человеком, повзрослевшим и ценящим минуты вдохновения, посещения Музы.
Пушкин снова стал общим кумиром, и способствовал этому Император после первой встречи с ним. Н. М. Смирнов отмечал, что в это время, хотя “одна четверть общества по-прежнему считала Пушкина вольнодумцем, три четверти носили Пушкина на руках”. И при этом он добавляет пророческие слова: “Говорю три четверти, потому что одна часть высшего круга никогда не прощала Пушкину его вольных стихов, его сатир и, невзирая на милости царя, на уверения его друзей, не переставала его считать человеком злым, опасным и вольнодумцем”3.
Барон М. А. Корф в “Записках” (в 1848 г.) касается общего смысла начала беседы: “Я, — говорил Государь, — впервые увидел Пушкина, после моей коронации, его привезли ко мне в Москву совсем больного и покрытого ранами... Что сделали бы вы, если бы 14 декабря были в Петербурге? — спросил я его между прочим. — Стал бы в ряды мятежников, — отвечал он. На вопрос мой, переменился ли его образ мыслей и дает ли он мне слово думать и действовать иначе, если я пущу его на волю, он наговорил мне пропасть комплиментов насчет 14 декабря, но очень долго колебался прямым ответом и только после длительного молчания протянул руку, с обещанием сделаться другим”4.
Разговор с Императором осенью 1826 года, сам момент их встречи был скрупулезно обдуман. 4 сентября на рассвете Пушкин выехал из Пскова и только 8(20) сентября прибыл в Москву прямо в канцелярию дежурного генерала Потапова. Там его продержали до четырех часов(!) и немытого, небритого, невыспавшегося и больного повезли дальше, на прием к Государю, в Чудов дворец. Государь, конечно, не мог не заметить, как человек военный, общий утомленный и дорожный вид Пушкина. (Отметим, что, возможно, он на такую реакцию и рассчитывал, спланировав встречу буквально по минутам.) При таком ходе вещей поэт ожидал суровой встречи с непредсказуемыми последствиями.
Об этой встрече в передаче третьих лиц приобрели известность факты, дающие основание полагать, что речь у них шла, кроме восставших декабристов, о цензуре, о Петре Великом, о литературе и истории России. Вот что говорит об этой встрече А. Мицкевич в передаче кн. П. А. Вяземского: “Император Николай отменил строгие меры, принятые в отношении Пушкина. Он вызвал его к себе, дал ему частную аудиенцию и имел с ним продолжительный разговор. Это было беспримерное событие: ибо дотоле никогда русский царь не разговаривал с человеком, которого во Франции назвали бы пролетарием, но который в России гораздо менее, чем пролетарий на Западе: ибо хоть Пушкин был и благородного происхождения, но не имел никакого чина в административной иерархии... В сей достопамятной аудиенции Император говорил о поэзии с сочувствием. Здесь в первый раз русский Государь говорил о литературе с подданным своим... Он ободрил поэта продолжать занятия свои, освободил от официальной цензуры. Император Николай явил в этом случае редкую прони-цательность: он сумел оценить поэта; он угадал, что по уму своему Пушкин не употребит во зло оказываемой ему доверенности, а по душе своей сохранит признательность за оказанную милость...” (Подчеркнуто мною. — И. С. )5. Об этом же он писал князю П. А. Вяземскому 10 июля 1826 года: “Бунт и революция мне никогда не нравились”.