Страница 45 из 73
Неужели у всех людей в моей стране кожа цвета вареного риса, вежливо спросила она и попятилась, укрывшись за спинами друзей.
Я вернулась домой, Миа ждала меня. Мы вместе пошли в хижину под ледяным дождем. Внутри было полно людей; монотонные мантры эхом отдавались от стен. Вокруг алтаря на стенах висели бело-голубые флаги с древними китайскими иероглифами, и все столы и комоды были уставлены бутылками рисового самогона с бумажными пробками. У алтаря восседала старуха шаманка, одетая полностью в черное, не считая головного убора, расшитого яркими нитями. Низкий столик перед ней ломился от яств: стебли засушенных трав, воткнутые в миску сухого риса, мутные бутыли с непонятным содержимым и дрожащая гора свиного жира. Старуха положила узловатую ладонь на голову маленькой зя, стоявшей перед ней на коленях, и снова принялась распевать на одной ноте таким низким голосом, что он завибрировал в моей груди, словно бас-гитара, пропущенная через мощный усилитель. При этом она обвязывала запястье девочки черной ниткой, заправляя ее концы друг в друга и завязывая их замысловатым узлом. Когда она закончила, девочка попятилась, опустив голову, и на ее место на коленях выползла сморщенная старушка. На этот раз требовалось освятить мешок с одеждой; старуха доставала платья одно за другим, и их обвязывали веревкой под звуки немелодичных мантр.
Старик зя сел рядом со мной на скамейку и стал объяснять происходящее на сильно исковерканном французском. Мы присутствовали на похоронах, и черные нити были нужны, чтобы усмирить дух покойника. Колдовство подействует, только если носить нити до тех пор, пока они не порвутся сами. Церемония повязывания длится с полудня, и все присутствующие в комнате уже получили по ниточке. Я спросила, нельзя ли и мне встать на колени и получить защитный амулет, вызвав оживленную дискуссию среди сорока зя, у каждого из которых было свое мнение. Женщины кивали, мужчины же, как один, качали головами. Тут старая ведунья поманила меня сучковатым пальцем и оглядела с ног до головы. Видимо, мой вид ее устроил, и она приказала мне встать на колени. На мое темя легла рука с распухшими костяшками, в ушах зазвенела неблагозвучная мантра, а краем глаза я увидела две дюжины зя, которые хихикали, подсматривая за мной поверх тушки жертвенной курицы с оторванной головой, из зияющей раны на шее которой мерно капала кровь.
Я была последней, и церемония прошла быстро. Жертвенный стол очистили, и женщины захлопотали, подставляя взятые напрокат табуретки и запасные скамейки. Все расселись в соответствии с возрастом и половой принадлежностью; старухе в черном досталось почетное место у алтаря, а мужчины собрались у огня, где никто не мешал им пить и дымить в свое удовольствие. Меня усадили с молодыми девушками и принялись угощать горами риса, увенчанного ломтями конины и белоснежного свиного жира. Я автоматически растянула губы в улыбке и стойко принялась за обед, замешивая куски жира в рис. Я глотала их не жуя, украдкой нащупывая во рту обломки лошадиных костей. Увидев дно тарелки, я почувствовала безмерное счастье, но тут же замерла от ужаса: соседка по столу выудила палочками несколько кусков блестящего жира из общего блюда и подложила их мне. Улыбнувшись, она полила угощение столовой ложкой рыбного соуса. Я съела. Я съела и лошадиное мясо, которое незаметно подбросили мне в тарелку. И семнадцатидневные куриные зародыши, иссеченные голубыми венами и сбрасывающие мокрые перья, которые как по волшебству появились на тарелке, стоило лишь отвернуться. В тот вечер я ела за всех голодающих мира, вынужденных сидеть на одном только рисе.
А еще я пила. Моя крошечная чайная чашка стала бездонным фонтаном молочно-белого рисового виски, такого крепкого, что хоть поджигай. Наконец, когда голова поплыла (а худшее было еще впереди), я накрыла чашку рукой и взмолилась, чтобы больше не подливали. Восемь пар глаз вперились мне в лицо.
— Тебе не нравится? — хором спросили они.
Вопрос, которого я боялась как огня. Мой распухший мозг лихорадочно соображал.
— Нравится, — ответила я. — Это лучший самогон, который я когда-либо пробовала. Просто я — боже, как это будет по-вьетнамски? — беременна, и виски не слишком полезны будущему ребенку.
Мои соседи по столу откинулись на спинки стульев, улыбнулись и понимающе закивали. Я с облегчением обмякла. Они коротко переговорили и принялись задавать вопросы.
Мама всегда говорила, что одна ложь неизбежно влечет за собой две, а те, соответственно, еще четыре. В тот вечер неутолимое, убийственное любопытство моих хозяев вынудило меня соорудить такую пирамиду вранья, что и египтяне позавидовали бы. Я выдумала запутанное семейное древо, поведала о всех болезнях, которыми мы заразились и от которых вылечились, о накопленных и потерянных богатствах. К тому времени, как столы расставили по местам, а в огонь пришлось подбрасывать дров, я уже не пыталась уследить за деталями и знала только одно: мне лучше не возвращаться в эту деревню, пока мое лицо не забудут и у меня не появится возможность начать все сначала.
Я поднялась, чтобы отыскать хозяйку и попрощаться с ней. Она оказалась крошечной, годы и тяготы сделали ее спину похожей на вопросительный знак. Я взяла ее руку, а она кротко улыбнулась.
— Сочувствую вашей утрате, — проговорила я, чувствуя, что вот-вот расплачусь при мысли о том, что ей придется провести последние годы жизни в печали и одиночестве, без супруга.
— Ничего, — ответила она и ободряюще пожала мне руку, затем встряхнулась, спросила, наелась ли я досыта, и предложила задержаться подольше и погреться у огня.
Мои грустные сожаления казались ей бессмысленными; этот праздник устроили в честь памяти ее мужа, и от меня требовалось набивать брюхо до тех пор, пока я не согнусь под его весом, и пить, пока не перестану стоять на ногах, и отдавать уважение покойнику добрыми словами и веселыми рассказами. Если, конечно, я не опечалена своим, личным горем. Старуха взяла меня за руку и спросила: неужели у меня что-то стряслось?
Я раздумывала над этим, шагая по скользким камням при свете луны и пытаясь припомнить, в какой из абсолютно одинаковых хижин вдоль дороги меня ждет мой спальник. Я знала, что за смертью старого зя следуют похороны и праздник, который порой затягивается на несколько дней. На домашних — вдову или вдовца в особенности — ложится ответственность за благополучие гостей. Они должны суетиться, постоянно подливать напитки, резать кур и других бестолковых животных, подвернувшихся под нож, — одним словом, хлопотами повергать себя в состояние смертельной усталости, которое наступает как раз тогда, когда боль и горе должны достигнуть пика.
И это казалось вполне разумным. В первые и самые тяжелые дни после смерти потерпевших утрату окружала семья, смех и друзья. Многочисленные обязанности не оставляли им времени предаваться печали. Когда празднование наконец было окончено и гости расходились, вдове оставалось лишь рухнуть в постель в изнеможении и погрузиться в глубокий сон без сновидений. А когда она просыпалась, начинался процесс исцеления.
Вернувшись домой, я застала своих хозяев за разглядыванием журнала «Лайф», забытого мною на фанерной кровати. Не слушая отговорок, они заставили меня сесть и перевести невозможные подписи к фотографиям: греческий рыбак вылавливает рыбу весом в тысяча триста фунтов; автомобиль «мазда-миата», ярко-красный, с обтекаемым корпусом; сверхзвуковой реактивный самолет рассекает тучи. Их особенно заинтересовал разворот с фотографиями Дэммов, нищей семьи со Среднего Запада. Я попыталась ответить на их взволнованные расспросы.
— Не все американцы богатые, — объяснила я.
Но мои хозяева лишь показывали на раздолбанный пикап под семейным портретом насупившихся Дэммов и изумлялись его размерам.
— Некоторым американцам нечего есть, — добавила я.
Они ткнули пальцами в полупустые бутылки колы, разбросанные по грязной спальне.
В ответ я продемонстрировала им снимок Дэммов, где они все спали в одной кровати. Несколько зя благоговейно потрогали край матраса, восхищаясь тем, какой он пышный. Мы явно не понимали друг друга. Обсудив ветхий дом, кухню, собак и полезный мусор, валяющийся во дворе, они принялись за хозяев. Почему у них такая грязная одежда и волосы? Откуда такие недовольные лица? Может, река расположена слишком далеко от них и они не могут выстирать одежду и помыться? Или их поля пострадали от засухи и они остались без урожая? А может, умер один из домашних и им не хватает денег на достойную прощальную церемонию?