Страница 44 из 73
Барабанная дробь возобновилась, пожелтевшие белые флаги вновь взметнулись вверх, и процессия устало начала обратный путь вверх по холму. Старуха дернула меня за руку и пригласила на поминки в городе, но я отказалась: не хотелось лезть в чужое горе со своей камерой и расспросами.
Длинная гусеница плакальщиков потянулась прочь; их ждало угощение и празднование, во время которого они станут рассказывать истории, как и сам умерший, который в это время уже находился среди предков.
Они ушли на удивление внезапно, и я осталась одна среди могил, глядя, как расшалившийся ветер подхватывает завитки ароматного дыма и кружит их над одиноким холмиком из красной глины.
Далеко внизу, в долине, журчала блестящая река, берущая начало среди рисовых полей, ступенями спускавшимися с гор по обе стороны. Вьющаяся зигзагом тропинка под моими ногами была испещрена круглыми следами работящего буйвола; время от времени попадались похожие на шрамы полосы — это усталый фермер случайно выпустил плуг.
Я спустилась вниз по пересохшим полям, которые крестьянам удалось отвоевать у каменистой земли. Каменные стены ограждали их от гор, словно сложенные чашей ладони. Поджарый хмонг, на лице которого только начали появляться морщины, терпеливо выкорчевывал очередной булыжник, чтобы построить еще одну перегородку. Я бросила рюкзак, чтобы помочь ему, и вместе нам удалось сдвинуть камень с места.
Мы с ним ни словом не обменялись. Иногда он указывал мне направление запачканным пальцем, а я вопросительно поднимала брови, спрашивая, что делать. Мы по очереди брали его ржавый лом, время от времени останавливаясь, чтобы сровнять впадины на поверхности сыпучей серой земли там, где лежали тяжелые камни. Он работал с неторопливым усердием человека, который не опаздывает на электричку или свидание, у которого нет ни дневной квоты, ни начальства. Пару раз я даже подгоняла его нетерпеливым жестом или сдавленным звуком. «Мы могли бы огородить поле намного быстрее, — думала я, — если бы только он поторопился». Он время от времени останавливался, делал шаг в сторону и оценивал проделанную работу.
Через час я вымоталась, он же ни капли не устал. Я присела и стала наблюдать, как он ищет клиновидный камень, чтобы приподнять с его помощью булыжник покрупнее, и мне наконец все стало ясно. Этому крестьянину предстояло пробыть здесь до темноты; то же самое повторится и завтра, и послезавтра, и через день. Прогресс — прийти раньше, уйти раньше и сделать больше, купить более совершенные инструменты, чтобы увеличить производительность и больше заработать, — здесь все это не имело значения. Поля были всегда и всегда будут. Я сидела, глядя на журчащую реку, по берегам которой высились древние стены из камней, построенные человеческими руками, — и все амбиции вдруг утратили всякий смысл. Крестьянин работал на поле, как и его предки. И если его отцу хватило времени засеять поле и собрать урожай, то хватит и ему.
К обеду мои ноги покрылись пузырями, а рюкзак натер спину. Я нашла маленький холмик с краю тропинки и едва успела снять рюкзак, как откуда ни возьмись появились шестеро карапузов, сели кружком и принялись глазеть на меня. Дети во Вьетнаме вездесущи, как сверчки; обычно не проходило и пары минут, чтобы у меня не появилось с полдесятка зрителей, таращившихся изумленными глазами. На этот раз малышей сопровождала пожилая женщина с полной корзиной сорной травы и ровно половиной зубов во рту — нижних и верхних в левой части. Слегка перекошенное выражение лица она компенсировала, склоняя голову в противоположную сторону, что делало ее похожей на птицу. Она молча наблюдала, как я угощаю детей булочками, которые захватила с собой. Она не говорила по-вьетнамски, а я не знала языка хмонгов, но когда она предложила мне переночевать у нее дома жестом, понятным во всем мире — приложив две сомкнутые ладони к щеке, — я сразу ее поняла. Вскоре я уже шла за ней вверх по склону к ее глинобитной хижине.
Стоял не по сезону солнечный день; солнце окрашивало в красноватый оттенок спины почти голых детей, стайками рассыпавших по полям. Вместо игрушек они использовали родительский сельскохозяйственный инвентарь, обращаясь с ним с такой непринужденностью, что мне показалось, будто я перенеслась в карликовый мир, где фермеры в метр ростом обрабатывают землю несоразмерно длинными тяпками, а крошечные девочки баюкают младенцев-гигантов, привязав их к тонким, но крепким спинам. Пятилетний пахарь за неимением буйвола накинул веревку на младшего братика и призвал его к работе. Вместе они протащили плуг по полю; мальчик-буйвол при этом фыркал и размахивал воображаемыми рогами, в то время как его хозяин выкрикивал команды и крепко держал поводья.
Хижина старухи стояла среди поля цветущей горчицы; бутоны сияли такой пронзительной желтизной, что красноватая земля рядом с ними казалась серой. Две маленькие девочки прибежали с реки, согнувшись под весом ротанговых корзин, нагруженных спутанными водорослями с рисовых полей. Перед ужином длинные хрустящие стебли разрезали на кусочки поменьше и варили, а потом давали и людям, и свиньям. Старуха достала со дна лохани с водой два яйца и пожарила их в свином жире, исподтишка умыкнув одно в пустую пивную бутылку, а оставшееся разделила на троих взрослых и пятерых детей, выложив поверх горстки риса и водорослей. Это и был наш ужин.
Дорога давно превратилась в лабиринт размокших тропок, вьющихся посреди нескончаемых рисовых полей. Четыре часа я натыкалась на тупики и непроходимые топи, после чего оглянулась и увидела, что едва отошла на полмили от того места, где была утром. Мне вспомнился крестьянин-хмонг, смиренно корчующий булыжники. Он бы посмеялся над моим нетерпением. Поскольку у моего маршрута не было цели, к чему куда-то торопиться?
В тот вечер у меня был шикарный ночлег: в двухэтажном доме семейства зя с массивными пятидесятилетними балками и громадной пирамидой нечищеного риса на чердаке. В доме проживали четыре поколения одной семьи: от старика, неподвижно сидевшего у очага, до малыша, который только начал ходить и с трудом справлялся с кочками и неровностями на утрамбованном земляном полу.
Миа, очаровательная круглолицая хозяйка с добродушной улыбкой, была главной в семье. Ей было столько же лет, сколько и мне; мать пятерых детей, она управляла домом неспешно, но умело. С наступлением вечера она нашла мне уютное местечко, где я разложила спальник. Я легла пораньше, наслаждаясь неожиданным уединением, пока остальные тоже не пошли спать. Тогда я вдруг обнаружила, что от дедушкиной кровати меня отделяет всего лишь гниющая доска. Дед харкал и плевался, пока приступы кашля не слились с храпом, похожим на вой бензопилы. Несколько раз я слышала, как он пытался встать; вслед за этим неизменно раздавались терпеливые шаги, и кто-то из домашних помогал ему подняться на ноги. Утром он прошаркал к своему ротанговому креслу у огня и расставил колени, чтобы просушить штаны. Молодая женщина принесла ему зубную щетку, полотенце и тазик теплой воды. Он принялся старательно тереть лицо вдоль роста волос, промыл ноздри и почистил зубы. Изношенной щетиной причесал редкие волоски на подбородке и протер уши. Закончив туалет, ополоснул рот водой из тазика и сплюнул в угол. Затем подошел к семейному алтарю и одним глотком выпил чашку теплого чая, оставленную для духов предков.
Во время еды его всегда сажали за стол первым — на почетное место у очага — и подавали лучшие куски. За ним не числилось никаких заслуг, кроме целой жизни служения семье, и этого, видимо, было достаточно. Ради него им было ничего не жалко; ему оказывали почтение, вовсе не считая это обязанностью. Я подумала о богатых американских пенсионерах с кругленькой суммой в пенсионном фонде, политическим влиянием и пустыми, гулкими от эха домами. При всей их финансовой независимости и оплаченной медицинской страховке их жизни были лишь жалкой тенью последних лет этого старика, ворошащего угли под бурлящим котелком своей тростью.
Как-то вечером, после того как провели целый день на рисовых полях, мы с Миа увидели хижину, увешанную полосками белой бумаги. Дома Миа приказала мне надеть лучшую одежду и сказала, что сделает то же самое. Я взяла свои шампуни и по крутому склону спустилась к реке, и, как водится, по пути собрала толпу маленьких наблюдателей. Несколько месяцев я куталась в многослойные свитеры, и моя кожа была белой, как молоко. Я вытиралась полотенцем, когда маленькая девочка лет пяти или шести подошла и робко коснулась моей руки.