Геологическая поэма

— И дорого все! Не-ет, не за этим я ехал…

— Мы приехали не греться, а заработать и одеться, — опять влез Кузя.

— Я вот погляжу-погляжу, да мотану отсюда! — угрожающе заявил Вовчик. — Нет, правильно тот цыган говорил: нашел себе я клетку — геологоразведку!.. Тут у нас цыган один был, — объяснил он. — Был да сплыл. И правильно сделал. Умный цыган!

— Не, а с канавой помнишь, как он? Помнишь? — весело ввязался Кузя. — Дали ему это канаву пройти, а он метра еще не выкопал — и всю ее книзу на клин свел. И кричит: эй, начальник, земля кончилась, дай новую канаву! — Кузя восхищенно покрутил головой. — Вот дал так дал! Земля говорит, кончилась!..

— Возьму и уеду! — Вовчик упорно гнул свое. — Я вольный казак. У меня хомута на шее нет! Я почему сюда приехал? А, вот то-то!.. Сейчас расскажу. Вот выпьем еще, и расскажу…

Он разлил оставшуюся водку и мрачно, одним духом осушил свою кружку. Буркнул:

— Хорошо пошла — как к себе домой!

Роман тоже выпил и закурил. По-прежнему с опаской выпил Кузя.

— Я тебе так скажу: из-за бабы все вышло, — жуя, заговорил Вовчик, и его брови, щетинистые, черные, как сапожные щетки, хмуро зашевелились. — Не, подлянку она мне не сделала. Чего не было, того не было. Она всю жизнь в торговле мышковала. Воровать — на это у нее золотые руки… Ладно, замнем для ясности. Скажу одно: баба — оторви да брось! Лежа постромки рвет. Жили аккуратно. Ни в чем себе не отказывали. А на хрена ж тогда жить, верно? За стол без этого, — он пощелкал крепким выпуклым ногтем по бутылке, — не садились. Но я ей всегда говорил, что по пьяни, что во трезвях: ты, говорю, брать-то бери, но меру — меру знай, а то поплывешь, как дерьмо по Енисею… Эх, надо было ее бить, верно говорю? — Вовчик скрипнул зубами, схватил Романа за рукав, не шутя тряхнул. — Не поверишь, я до ее хавальника ни разу пальцем не дотронулся. А надо было отоваривать каждый день! Гоня-ять, гонять падлу, как Марфу по пеклу, верно говорю?

— Идешь ты пляшешь! — явно автоматически отозвался Роман.

— Ч-чего? — Вовчик ощетинился, привстал. — Ты это куда меня посылаешь, а?

— Отвяжись, худая жись, — весело и безмятежно отвечал Роман, выдирая рукав из его пальцев.

— Нет, ты меня послал! — наливался злобой Вовчик. — С-собственноручно слышал!

— Брось, Вовчик, брось! — встревоженно вклинился Кузя. — Он же ничё такого не сказал, падла буду! Ну, спроси хоть у человека, спроси! — он заискивающе обернулся к Валентину. — Верно я говорю, а? Верно?

Валентин оторвался от еды, взглянул Вовчику в глаза и веско, раздельно проговорил:

— Почему ж не сказал? Он сказал. Но без обиды. Пони мать надо.

— Я ж говорю! Я ж говорю! — завертелся Кузя. Вовчик, набычась, уперся в Валентина взглядом, шумно подышал.

— Верю! Вот ему верю, — проворчал он, доставая папиросы. — Так о чем я? Ну ладно, не бил, так не бил, поздно теперь жалеть. Но один раз я сказал ей уже без всякой булды — это когда ночью леспромхозовский магазин сгорел. Ну, сгорел и сгорел, хрен с ним. Знаешь, как это говорят: «Горит, горит родной завод!» — «А нам-то что, гори хоть год!» Только тут дело-то как было: магазин, значит, с одного конца барака, а с другого — люди живут, семей, кажись, десять. Вот я, как после всего спать легли, своей-то и говорю: «Твоя работа? Это что ж ты, падла, делаешь? Ведь люди могли сгореть!»

Хавальник разинула, профура, хохочет как ни в чем не бывало: «Сам сгорел, родненький, сам. Я здесь ни при чем!» Ну, следствие приехало — а кого ловить-то? Одна зола. Шито-крыто, сзади-спереди открыто… Не, я тебе так скажу: баба, она насчет воровать храбрей любого мужика, это уж точно. Ей только начать, а уж дальше никакого удержу не будет. Бабья жадность — это ж страшное дело!.. Уехали мы после того, в город перебрались…

Валентин доел кашу, налил себе чаю. От излияний Вовчика ему сделалось муторно и скучно. Подобные рассказы давно уже были ему не в диковину — через сезонные работы в съемочных партиях, словно через вокзал, из года в год проходили всевозможные личности. Попадались среди них и вот такие Вовчики. Словом, все это было не ново, в том числе и гнилозубая прибаутка про родной завод, который пусть-де горит синим пламенем. Однако, как он заметил, Роман, дымя сигаретой, слушал с явным интересом, и, кажется, его это забавляло.

— …Ты ж видишь, мужик я не выболевший, — угрюмо излагал Вовчик. — Мне где бы ни работать, лишь бы не работать. Пушки лить, коров лечить. Молотобойцем в родильном доме, хо-хо-хо! Или это, слесарь по монтажу — где посижу, где полежу… Одно время шоферил я, но опять же при торговле. Экспедитором работал, тоже, между прочим, не за-ради одной зарплаты, понял? Памятники на кладбище ставил — во где лафа! Покойник нынче дорогой пошел… Ну, поезда-холодильники сопровождал, рефрижераторы называются. Работа — забожись: днем — гуляешь, зато ночью спишь. Конечно, хлеборезку я не разевал, а ты как думал? Пальцы-то у людей к себе ведь гнутся, а не от себя. Я это к чему говорю? А то, что заначку иметь-то имей, но ты ж, сука, и про меня не забывай. Моя доля там должна быть? Вот то-то и оно!..

В сердцах Вовчик взялся было за бутылку, но тут же вспомнил, что она пуста, и помрачнел окончательно.

— Все понятно! — Роман полез по многочисленным карманам своей моднячей куртки. — Кто сбегает?

Вовчик скосил глаза на Кузю, и тот с готовностью рванулся с места.

— Сколько брать? Одну, две?

— На тебе руп, и ни в чем себе не отказывай, — Роман до стал помятую бумажку и, смеясь, протянул Кузе. — Бери на все!

Это широкое «все» оказалось пятью рублями, получив которые Кузя незамедлительно выбежал вон.

— В городе магазины каменные, так просто не подожжешь. Пришлось гореть самой, — Вовчик сумрачно хохотнул. — Но я понимаю так, что тут она свой же собственный закон нарушила. А закон у нее был такой: украдешь один — год будешь помнить, украдешь вдвоем — десять лет будешь помнить, втроем украдешь — всю жизнь будешь помнить. Короче, начали ихний магазин трясти. Проверки, ревизии… Бабу мою хапэ — и в тюрягу. Закрутилась контора. А потом — встать, суд идет!.. Именем Российской Федерации… Восемь лет! С конфискацией! А что конфисковывать-то? В квартире одни бабьи причиндалы да диван-кровать «Ладога» — берите, для родного государства ничего не жалко!.. А деньги где, ценности? Что вы, граждане, какие деньги?! Все пропито, съедено… Конечно, меня тоже берут за хобот, но уж тут я, граждане, чист. Чи-ист!.. Она ж, зараза, все без меня спроворила. Сама. Хрусталишки-золотишки, ковры-деньги — все это хрен знает где. Я ей, падле, на свиданке втихаря и говорю: «Ты ж, говорю, меня вовсе без ничего оставила, как мне жить-то теперь?» Лыбится, профурсетка, так бы и отоварил ее по хавальнику! «Перебьешься, — говорит. — Тебе оставь, так ты все до копейки пропьешь-проспишь с бабами. Нашел дуру!.. Ты, — говорит, — не думай — я восемь лет сидеть не собираюсь. Я, — говорит, — все узнала: зачеты, то да се… а там, глядишь, какая-нибудь амнистия подвалит… Знаешь, — говорит, — как тут поют? «Вся милиция знакома, и тюрьма — родная мать!» Вот и смекай… Жди, года через три выйду — вот тогда-то уж заживем!..»

Он замолчал, опустил голову, затем плечи у него неожиданно дрогнули, заходили ходуном. Из горла вырвались невнятные сдавленные звуки. Валентин даже отшатнулся слегка и изумленно поглядел на Романа — никак, ну, никак он не предполагал, что Вовчик вдруг может разрыдаться. «Впрочем, что я знаю о людях? — мелькнула мысль. — Кем бы они ни были, а любовь есть любовь. И почему бы этому Вовчику не переживать сейчас, не страдать?»

— А через год… через год… — внезапно заговорил Вовчик каким-то странным, полузадушенным, срывающимся голосом. — Через год… хнык… хнык… денежная реформа!.. Мать моя женщина! — Он вскинул голову, и тут выяснилось, что ни черта Вовчик и не думает плакать, а, напротив, буквально задыхается от хохота; с багровым лицом он взвизгивал — Денежки-то, а? Ведь закопала, дурища, закопала! Уа-ха-ха!.. Японский городовой, тыщи, тыщи накрылись!.. Во, наверно, рожа у нее была, когда узнала-то, а? Уа-ха-ха!..