Геологическая поэма

— Может, вертолет? — предположил Валентин.

— А, что ты понимаешь в городской любви! — отмахнулся Роман. — Короче, не догоняю никак, хоть ты убей. Полный завал!.. Обалдело попилил дальше. Чувствую себя дурак дураком. Через пару километров вижу человека: дедуля с овечками в окружении соплеменных гор. Трудящийся Востока. Чумак…

— Чабан, наверно, — теперь уже значительно осторожней заметил Валентин.

— Без разницы!.. Ладушки, здороваемся. Бараны тоже радостно: бе-е! Отвечаю: привет, привет, ребята!.. Не знаю, как тебе сказать, до чего я обрадовался. Сую деду сигареты, закуриваем, садимся на травку и начинаем беседовать. Он по-русски едва-едва, и я по-ихнему тоже строго приблизительно. И все же беседуем за жизнь, за работу, солидно, как положено двум мужикам, и при этом оба понимаем, что каждый из нас двоих личность значительная, потому как мы с ним, с дедулей, единственные люди на все эти окрестные горы — не то что в муравейнике большого города. И не фрайера какие-нибудь, не туристы, а труженики, и очень уважаем это друг в друге… Нет, но ты усекаешь ситуацию? — внезапно загораясь, вскричал Роман. — Вот за что я люблю поле: здесь человек — человек! В полном объеме!..

— Усекаю, усекаю, — успокоил Валентин. — Валяй дальше.

— А дальше самый цимес: распростились мы, и я, уже уходя, случайно глянул на дедулины ноги и — держите меня трое, вот она, кошмарная тайна загадочных следов! На ногах у дедули чеботы, сделанные из автопокрышки…

— Поршни называются. Знаю, сам носил такие в детстве.

— Черт с ним, с названием! Но так опарафиниться! — Роман от полноты чувств въехал босой ногой в костер, зашипел и подскочил.

— Ты б этот случай рассказал в тот вечер, когда Василий Павлович убивался из-за поддельного трилобита.

— Не врубился. Лобик узенький.

— Возможно. Давай пообедаем, а?

— О, то, что доктор прописал! Самое время пожрать — гляди, сколько отломили, — Роман проследил взглядом до подножья склона. — Какая здесь высота?

— Относительной — метров восемьсот. Если хочешь точнее, возьми в сумке планшет и подсчитай по изогипсам.

— Изогипсы! — Роман желчно хрюкнул. — Порядочные люди называют это горизонталями!

Не отвечая, Валентин принялся доставать из рюкзака фляжки с чаем, хлеб, рафинад в белом мешочке для образцов, завернутую в кальку полукопченую колбасу.

Праздно озиравшийся Роман вдруг встрепенулся:

— Слушай, старик, это же древняя поверхность выравнивания!

— Порядочные люди называют это пенепленом, — мстительно ответствовал Валентин.

Но Роман, кажется, не расслышал его. Он вдруг помрачнел, взгляд его, все еще скользивший по мягким неровностям «земли звероящеров», сделался каким-то незрячим, ушедшим вовнутрь. Потом он вздохнул, вяло откинулся на спину и, подложив под затылок сцепленные ладони, стал глядеть в небо.

Валентин тем временем выбрал из принесенных сучков два самых тонких, заострил ножом, насадил на них спирально надрезанные колбаски и принялся поджаривать. Очень скоро шкурка на них пошла пузырями, колбаски зашкворчали, начали выворачиваться по надрезу. И вот уже жир, ярко и дымно вспыхивая на лету, закапал в огонь. В чистейшем горном воздухе поплыли струи вкуснейшего на свете запаха.

— Рубай, — Валентин протянул сердито шипящую кол баску.

Как ни странно, Роман даже не шевельнулся. Валентин недоуменно замер. Мелькнула мысль, уж не заболел ли коллега Свиблов, уважаемый столичный гость. Только что смеялся, шутил — и вот на тебе! Давешнее чувство вины ожило снова, и с удвоенной остротой.

— Слушай, — лениво проговорил вдруг Роман, все так же уставясь в небо. — Кой черт дернул тебя обратиться к Стрельцу, а?

Валентин так и остолбенел с протянутой колбаской. Потом кашлянул, неуверенно пожал плечами.

— А к кому же еще? — пробормотал он наконец. — Я понимаю, есть и другие, но… Стрелецкий, он голова, авторитет…

— Да? — Роман помолчал, сказал сквозь зубы — Это называется — босой ногой по голой… Ладно, замнем для ясности.

Он перекатился на бок и с каким-то обидным интересом, внимательно, даже, можно сказать, подробно оглядел Валентина.

— Ты чего? — Валентин встревоженно застыл лицом.

— Ничего, — Роман вдруг дружелюбно засмеялся, подмигнул. — Эх, тундра!.. Ты думаешь, что Стрелец — вроде как старик Державин, который, в гроб сходя, благословил? Да он скорей тебя в гроб благословит, а сам останется жить! — Он встрепенулся, воспрял, привстал на локте. Глаза его бедово заискрились. — Что уставился, как орел на новые ворота?

— Постой, постой… Как же ты так… — пробормотал Валентин, крепко сбитый с толку.

— Что?

— Ну… про своего учителя…

— Ах, я уже давно не девушка, — предельно противным писклявым голосом отозвался Роман и, засмеявшись, перешел на обычный тон. — А что я плохого сказал про него? Что он рационалист? Так это похвала! И он сам всегда подчеркивает, что добреньким никогда не был. Дорогой мой, это Архимеду можно было делать науку, лежа в ванне, а сейчас ее делают вот так!

Роман взвился, как распрямившаяся стальная пружина, и из безупречной боксерской стойки провел серию молниеносных ударов, уклонов и нырков. Остановился и с усмешкой посмотрел на Валентина.

— Усек? У Стрельца школа. У Стрельца труды. У Стрельца звания. А теперь он вдруг встанет и публично объявит: «Извините, товарищи, но я всю жизнь нес ахинею». Можешь ты себе вообразить такое? Не можешь. И я не могу!..

— Но, черт побери, ведь речь-то о месторождении! — почти умоляюще произнес Валентин.

— Отлично! Если оно есть — надо открыть его добрым старым методом, усекаешь? И если б ты предложил Стрельцу именно это, то имел бы его поддержку до полного «не хочу». А так — весь твой восторг ему до поясницы.

— Но я ж ему факты…

— При чем тут старые калоши! — обозлился Роман. — Факты — они факты только тогда, когда их воспринимают. Тут гибкость ума нужна! А какая гибкость у маститого? Он давно зациклился! Он почти в бронзе отлит. Или в гипсе. Или просто не все слышит.

Валентин подавленно молчал, не зная, что сказать. Чисто машинально начал подогревать совершенно остывшие колбаски. Роман, сердито сопя, ходил перед ним туда и обратно, точно разгневанный учитель перед тупицей учеником. Остановился, повел носом и вмиг подобрел.

— Шелуха все это, займемся более важным! — заявил он и протянул руку за колбаской.

Валентин тут же дал ему еще краюху хлеба, фляжку с чаем и сахар.

— М-м! — Роман жевал медленно, с чувством. — Вкуснятина, пальчики оближешь… и не только на руках!

Валентин засмеялся — первый раз за весь их этот разговор.

С сожалением доели колбасу. Стали пить горьковатый крепкий чай, откусывать хлеб, с хрустом грызть сахар. Молчали, будто недовольные друг другом.

Чуть дымил прогоревший костерок. Приятен, ласкающ был тепло-прохладный ветер. Необъятный поток горячего лучистого сияния лился не только с солнца, но и со всего головокружительно синего неба. И — ни звука кругом, ни малейшего шороха: горы и долы, леса и реки, застыв в оцепенении, самозабвенно, трепетно вбирали в себя этот горячий лучистый свет.

— Хорошо! — выдохнул Роман, снова валясь на чахлую травку. — Памирские таджики называют это «ороми»— вот такое состояние природы, когда кругом все тихо и глухо, как в танке. И вообще… — Он зевнул и, сосредоточенно разглядывая что-то в недоступной вышине, пробурчал мятым голосом — Аксиома: наука должна быть скучной. А ты лезешь с какими-то танцами-шманцами. Одна моя знакомая говорит, что из всех людей самые жуткие консерваторы — это ученые… доктора наук и выше. Хуже монахов. Сделает морду ящиком — и попробуй ты ему доказать что-нибудь. — Роман добродушно хохотнул. — Мне доказать можно, я еще кандидат. Но уж зато потом — наливай!

— Чего? Чаю? — Валентин на всякий случай встряхнул фляжки. — Нету, старичок, уже все выпили.

Роман усмехнулся:

— Да нет, это я так, сугубо неконкретно…

Он опять зевнул и закрыл глаза. Похоже было, что расположен вздремнуть.