Страница 72 из 79
Думаю, что сам образ Хлудова наложил на Владика, точнее, уже на его человеческий образ (каким воспринимали его и зрители, и коллеги впоследствии), большой отпечаток. Но таким был генерал Хлудов, а не Владик. Он был человеком замкнутым, но иначе, чем Хлудов, – очень сдержанным, лояльным. Вообще-то я слышал, что от Владика можно было ожидать какой-то взрывной реакции, резких слов и даже непредсказуемых действий, но с нами он был очень внимателен, открыт в работе. Готов был все время учиться, слушать, исправлять, делать – одним словом, всё, что потребуется для картины. Он был как губка, готовая все впитывать в себя, и все время искал контакта и с нами, и с актерами.
На озвучании мне не нравилось, как Владик говорит. Он не мог повторить того, что было сыграно. На экране все было очень органично, а повторить нюансы собственной речи у него не получалось. Я злился, но, естественно, молчал, потому что Владик был из тех людей, кого нельзя было обидеть. И он подошел сам: «Ну, что, Владимир Наумович, плохо всё, да? Вам не нравится то, что я делаю?» Я как-то попытался его успокоить, подбодрить… На следующий день над одной фразой мы работали целую смену. Владик сразу спросил: «А нельзя ли еще раз попробовать ту сцену?» И мы с ним и с Аловым долго нащупывали интонацию. Владик менял голос, сажал, делал более низким, простуженным, варьировал его силу, вкладывал в него разное напряжение, искал тембр, переломы, перепады… Одним словом, он почувствовал вкус к этому делу, и все у нас получилось очень хорошо.
Когда работа над картиной подходила к концу, мы уже думали о том, как занять Владика в будущих работах, – и, увы, не находили для него образа.
Мне всегда казалось, что Владу нужна партнерская поддержка, – в нашей работе он всегда пытался зацепиться крючком за партнера. Хотя Хлудов – такая роль, где герой иногда впадает в оцепенение и вдруг становится абсолютно одинок и смотрит как бы внутрь себя. Он мог долго молчать и не видеть вокруг никого. Мир в это время для него не существовал. Но это – образ Хлудова, прекрасно исполненный актерски. Владика в жизни я таким ни разу не видел.
Литературным консультантом картины «Бег» была Елена Сергеевна Булгакова, с которой мы с Аловым дружили и часто бывали у нее. И Владик проявлял к этому очень большой интерес, много читал. Знакомился с архивными документами.
Я никогда не видел его на сцене, но думаю, что Владик – актер не для театра. Там очень многое он должен был потерять. Он абсолютно кинематографический актер, его нужно смотреть близко, в упор, лицо в лицо. Мельчайшие нюансы, движения век, глаз, как плотнее сжались губы, как вдруг пролегла глубокая морщина – этого ведь в театре не увидишь.
На мой взгляд, Владик прежде всего нес в себе мужское начало – оно в нем было очень ярко. Второе – в нем была порода. Военная косточка. Его тема – это тема очень сильного человека. Но во Владике существовал еще момент надломленности. Мне даже кажется, что он предчувствовал свой скорый уход из жизни… Хотя он ведь обладал атлетической силой. Как-то раз я увидел его выходящим из ванной комнаты. Это был Аполлон – идеально сложен и просто великолепен: широкий разворот плеч, узкие бедра, шикарно посаженная голова… Владик был скульптурно красив, и я полагаю, что вся женская часть съемочной группы определенно была влюблена в него.
В нашей группе все комплексы сразу отпадали, все чувствовали себя свободно и спокойно, потому что играли в одну игру. Мы испытывали большую радость от того, что нам посчастливилось взяться за Булгакова и что всё было для этого. У нас были корабли, тысячные массовки… Сейчас один кадр из I «Бега» стоил бы всю мою последнюю картину за 1998– 1999 годы – подумать только!.. Была пятитысячная массовка, которую мы везли в I карьеры, чтобы сделать кадр со слепыми, – всего один кадр… А это, в свою очередь, двести автобусов. Попробуй сейчас сними «Бег»…
Мне неловко об этом говорить, но все-таки я считаю, что роль Хлудова стала для Владика по сути главной в жизни. Больше образа такого масштаба он так и не создал. После «Легенды о Тиле», где он сыграл у нас небольшую роль короля Филиппа II, мы не встречались.
Иногда я думаю: как жаль, что мы, режиссеры, зачастую просто не можем предложить никакой роли актеру, с которым прекрасно получилась та или иная работа. Я даже чувствую какую-то вину перед Владиком…
Отец Владика, Вацлав Янович Дворжецкий, снимался у нас в двух небольших эпизодах. Он был замечательным человеком. Своеобразный и выразительный, со скрипучим голосом… Очень мягкий, добродушный и покладистый человек – среди артистов я таких редко встречал. Он был лишен всякой претенциозности и никогда не обращал внимания на неудобства, а это привилегия умных актеров и просто мудрых людей. У Вацлава Яновича, когда мы с ним повстречались, за плечами был уже огромный человеческий и актерский опыт, целая жизнь, судьба, а у Владика тогда была только первая роль в кино, но они были очень похожи вот именно в этой скромности, в абсолютной готовности к работе и к любым экспериментам, к терпеливому поиску.
Запись и литературная обработка Н. Васиной.
Марк Ровнер
ЧЕЛОВЕК ИГРАЮЩИЙ
Видеть Вацлава Дворжецкого на театральной сцене мне почти не пришлось. Из театра он ушел в 1970 году, а «съехались» мы с ним в 1973-м. Близкими же, а затем и по сути «семейными», наши отношения стали со второй половины 70-х годов. Перескочив лет на пятнадцать вперед, скажу, что все-таки на сцене его увидел – в спектакле «Смерть Марата» Нижегородского академического театра драмы. Участие в нем Вацлава Дворжецкого сделало спектакль событием, даже сенсацией. До этого он для меня был актером в других своих ипостасях, о которых будет сказано далее.
О Вацлаве Дворжецком, человеке театра и кино, расскажут те, кто хорошо знает его там. Я же был зрителем, а иногда и партнером другой его ипостаси, первой, – актера домашнего, семейного-дворового театра.
Все дети от двух лет до призывного возраста обожали его. Для младших он был настоящим волшебником. Настоящим, без кавычек. В гараже у него было несколько кукол, он разыгрывал ими целые спектакли, зрителями которых были дети нашего дома на Ошарской и прилегающих улиц. Обыкновенная трость у него оживала, ходила, обретала голос, кланялась, из рукавов ползли разные зверюшки. Обычно после таких представлений Вацлав Дворжецкий усаживал детей в машину и партиями катал. Гаражи нашего двора на Ошаре, 94 находятся на страшно грязной площадке для мусора, в центре ее котельная с высоченной трубой. Название – «Трубная площадь», или просто «Труба» – принадлежит ему. На «Трубе» был особый мир автомобилистов, и звали его там по-другому. Автомобилисты, рыбаки, среди которых он был мэтром, звали его Василием Ивановичем. И был он с ними другим, не Вацлавом Дворжецким, а именно Василием Ивановичем. Таким же рыбаком, как они, в таком же ватнике и резиновых сапогах, и говорил он их языком. Правда, все-таки при нем не матерились, сами, наверное, не зная почему. Мне много раз приходилось наблюдать, с каким удовольствием играл он этого Василия Ивановича, даже иногда закуривал, хотя бросил курить в 50 лет, с рождением сына Евгения, в 1960 году.
Владел собой он необыкновенно. Заснуть мог в любой, назначенный самим себе час. Так, иногда в разгар почти ежевечерних бесед дома он говорил: «Дети мои, ночью еду на рыбалку». – И все. Шел в свою спальню, ложился и через пять минут засыпал. Как правило, это было около десяти вечера, а в час ночи вставал без всякого будильника, брал приготовленные рыбацкие аппараты, садился в машину и ехал куда-нибудь за сто километров или больше.
Порядок его домашней жизни был примерно следующим (если он был дома – не на гастролях, съемках, рыбалке, охоте…). С утра – писание писем. Это было вечным укором для близких. Он отвечал на письмо не позже следующего дня, поэтому, очевидно, его переписка была огромной. Среди адресатов были друзья, лагерники, коллеги и, конечно, поклонницы всех возрастов. Отвечалось всем. В последние годы, потеряв зрение, Вацлав Янович не изменил этому правилу. Диктовал Евгению, Риве Яковлевне, иногда мне. Причем текст шел готовым, как по писаному. Попутно Вацлав Дворжецкий рассказывал об адресате, часто это были фантастические судьбы людей, сметенных железным совком власти в ГУЛАГ. «Сэр, – друг к другу мы обращались именно так, – представьте, ведь в 29-м году я был мальчишкой – девятнадцать лет, тюрьма и лагерь сводили меня с необыкновенно интересными людьми (о некоторых он рассказал в своей книге), все они были старше меня, никого не осталось, они бы и в нормальной жизни давно ушли просто по возрасту, мне уже восемьдесят, я один остался, один…»