Страница 71 из 79
Булгаковские Хлудов и Пилат подчинены одним и тем же ритмам. Во всяком случае внутреннее родство неоспоримо. Понтий Пилат: «В белом плаще с кровавым подбоем, шаркающей кавалерийской походкой, ранним утром четырнадцатого дня весеннего месяца нисана в открытую колоннаду между двумя крыльями дворца Ирода Великого вышел прокуратор Иудеи Понтий Пилат». Хлудов: «В полевой длиннополой шинели с генеральским зигзагом на погонах механической неутомимой пехотной походкой по промерзшему заплеванному станционному перрону шел его Превосходительство Командующий фронтом Роман Валерианович Хлудов». То есть практически одни и те же характеристики. Во Владике абсолютно всё было для Хлудова – рост, прямая спина, разворот плеч… Но главное – глаза: иконные, страдающие и вместе с тем страшные… Владик был выше меня, думаю, метр восемьдесят восемь… Тут еще вот какой важный момент: актер должен уметь носить костюм, – если одежда «не сидит» на артисте, считай, что роль уже не получится как надо. Когда мы надели на Владика длинную, до полу, шинель, мы все ахнули. Владик ведь не был военным (до театральной студии он окончил медицинское училище), но когда надел шинель – она села на него как влитая, как будто он в ней родился. Его шаг, когда он в ней прошелся, был таким, как будто был нарисован Серовым. Помните его Петра Первого? Вот Владик ходил такой же походкой. Потом, у Владика была совершенно особенная посадка головы. Эти белые глаза навыкате, которые одновременно и пугали, и притягивали… В какой-то момент они были голубыми, а в какой-то – белыми. Владик был удивительный психофизический экземпляр.
Несмотря на то что это была его первая роль в кино и он, конечно, не имел никакого опыта, с Владиком было очень легко работать. Режиссеру-постановщику очень важно с самого начала обо всем договориться с актером об общем понимании, течении роли. Но как этого достичь, воплотить в жизнь – вот вопрос. Порою случается, вроде бы всё ясно – а работа не получается… Для одного актера важно создать условия, к которым он привык, для другого – атмосферу разряженную, спокойную, для третьего – наоборот, нервную, завести его скандалом, чтобы артист начал нервничать и возбудился, и тогда ему легче ухватить то, что есть внутри роли. А порою резкое слово или грубость может загнать в тупик, актер зажмется, захлопнется, и ничего уже нельзя сделать. Владислав был очень гибким, чрезвычайно внимательным, восприимчивым к мельчайшим деталям.
Кино – жуткое искусство. Вот, например, художник берет в руки кисть, и между ним самим, этой кистью и холстом – больше ничего и ничто не стоит. Только талант самого художника, и он может сделать все, что он хочет, все, на что способен. Мы же зависим от множества обстоятельств: от возможности актера, его настроения, от того, болит ли у него с утра селезенка, от того, какая погода, от умения оператора, от того, где упал осветительный прибор, напился пожарник или нет и т. д., и т. п. Все это вместе иногда создает на площадке такую атмосферу зыбкости, да и сам ты иногда не в состоянии делать то, что хочешь… И вот режиссерская задача – подчинить весь этот хаос, соединить усилия самых разных темпераментов, характеров, настроений, подчинить всё единой цели: создать некую гармонию. Но на практике, увы, это реализуется не всегда, поэтому если картина получилась на 50 – 60% от задуманного – это уже, я считаю, хорошо, а когда есть 75 – 80% – просто замечательно… Стопроцентного попадания, полной реализации того, что ты задумал снять, – у меня в жизни еще не было. Мы с Аловым всегда считали, что не сделали задуманного… В том числе и по причине непреодолимого «множества обстоятельств».
С Владиком у нас не случилось никаких обстоятельств – Хлудов получился именно таким, каким мы его задумали. И что интересно, с годами мы поняли, что он так и остался «висеть» над нами! Он продолжал это «насилие» над нами!.. Уже после окончания картины, после того как ее несколько раз закрывали, после всех ее мытарств, отходя все дальше и дальше от «Бега», Хлудов, каким его сделал Владик, еще больше утвердился в нашей картине, еще точнее совпал с ее замыслом. Другого Хлудова я сейчас себе просто не представляю. Даже если взять мировой репертуар, если бы мне сейчас сказали: ну, хочешь, бери Николсона, или Редфорда, Аль Пачино или кого угодно из великих итальянских актеров, – никто меня так не устроил бы, как Дворжецкий, Ульянов, Савельева, Баталов, Евстигнеев, Олялин. Со временем этот зазор, который, возможно, был между Владиком и Хлудовым и тем, каким мы себе его представляли, исчез. Другого генерала Хлудова просто быть не может.
С утверждением Владика на роль Хлудова не было никаких проблем, поскольку мы с Аловым сами себе были худсовет. Но к Владику были свои претензии со стороны представителей Госкино. То, чего мы добивались от Владика – лаконичности выражения, скупости средств, – они не понимали или не хотели понимать. Они хотели раскрасить образ Хлудова и, кроме того, лишить его страданий (это уже был идеологический мотив). Тогда, в семидесятые годы, белогвардейцев в искусстве воспринимали как схемы, не способные мыслить, страдать. Им изначально было отказано в праве на свою позицию, на точку зрения, на родину, на страдания т. д. И вдруг в нашей картине появились Хлудов и Чарнота, а в конечном счете и Серафима, Голубков, Люська, которые обладали и сердцем, и душою, и болью. Хлудов, который вешает людей, – страдает? мучается?! Да вы что! ? Работникам Госкино очень хотелось видеть в нашей картине отвратительных «зверей», а их не было – и вот из-за этого у нас были проблемы.
А между тем у Хлудова был реальный прототип – генерал Слащёв с очень интересной биографией. Он был белогвардейским генералом, весьма талантливым, но одновременно жестоким вешателем. И, действительно, где бы ни был, оставлял после себя кровавый шлейф… Бежал в Константинополь. Вернулся в Россию – не выдержал. Преподавал в советской Военной академии. Однажды, когда Слащёв, стоя у карты, разбирал план своей операции, один из курсантов, отец которого по приказу Слащёва был повешен, выстрелил ему в голову (тот стоял к присутствующим спиной). И промахнулся. Слащёв обернулся и, сказав: «Плохо стреляете», – спокойно продолжил объяснять план операции, вновь повернувшись к присутствующим спиной23. Страшную память оставил он после себя. А вместе с тем был умным человеком и обладал огромным стратегическим талантом.
Мы с Владиславом делали Хлудова, образно говоря, графическим, нарисованным тушью. Это был не портрет маслом, а именно графический. Был еще большой скандал вокруг финала – возвращается все-таки Хлудов в Россию или нет (несмотря на исторический факт) ? В итоге финал мы оставили открытым. Хлудова мы сняли сначала на корабле, потом на берегу, затем отдельный крупный план. Неясно, где он. Нигде. И Влад сыграл это «нигде» замечательно. Нам показалось, что такой открытый финал стал одним из наиболее интересных решений во всей картине. Когда всё повисает в воздухе: и его проблемы, и его вина, и его трагедия, и, собственно, его жизнь.
Владик никогда не приходил на съемочную площадку со своими проблемами, никогда и ни на что не жаловался. Несмотря на то что ему негде было жить в Москве, он был абсолютно спокоен. Но я должен сказать, что отсутствие жилья – это судьба всех провинциальных актеров, которые до сих пор приезжают в Москву. Однако Владик не был ни «голодным», ни «холодным», это выдумки. Тогда еще у артистов были категории и соответствующие им ставки, и мы, перескочив через несколько категорий, сделали Владику высокую ставку. Конечно, это было меньше, чем, например, получал Ульянов, но ведь Михаил Александрович имел уже два десятка картин и был всенародным любимцем, а у Владика – всего лишь первая роль в кино…
У него были какие-то свои «дамские» проблемы: он расходился, сходился… конечно, здесь будут жилищные проблемы, ну и что? Мне кажется, в воспоминаниях о Владиславе слишком много внимания уделяется этой стороне его жизни. Я, например, лет пять снимал комнатку у официанта из «Астории», когда уже снял четыре картины, имел звания и наполучал международных призов… Ну и что? Ничего в этом страшного нет. Я своему приятелю, замечательному писателю, который долгое время не мог устроиться в жизни (сейчас он живет в Германии), ходил голодным и холодным, как-то сказал: «Вот когда ты в первый раз наешься досыта, до отвала, ты уже никогда в жизни не напишешь о еде так, как ты описал эту куриную ножку в своей повести…»
23
Я. А. Слащёв был убит в 1929 году, предположительно из мести.