Страница 11 из 22
— А ты думал! Конечно подстроила! У Настены ничего случайно не бывает! Как это так: Настена с Фролом шуры-муры водила, а теперь ее дочка с его сыном… бывают такие случайности?
— Хм, да…
Что-то было не так — слишком хорошо изучила Анна все Алексеевы хмыканья. А ведь и верно: лежит в постели с ним, а поминает, то и дело, покойного мужа, да еще и ревнует… Не хватает только ненароком его Фролом назвать! Надо чем-то отвлечь…
— Спрашиваешь, так ли Настена сильна? — Анна искоса глянула на Алексея. — А ты на Бурея глянь!
— А причем тут Бурей-то?
— А вот послушай. — Анна ухватила Алексея за руку, втянула ее на свою подушку и положила голову на плечо любовника. Он тут же согнул руку в локте и опустил ладонь ей на грудь, Анна протестовать не стала, а лишь потерлась о плечо Алексея щекой. — Ну слушай же! Мне начало этой истории Настена рассказала, а конец я уже сама видела.
Жили у нас в Ратном два брата Ипатий и Савватий — прямые потомки первого ратнинского сотника Александра. Видать сильно измельчал Александров род — Ипатий еще туда-сюда, а Савватий и вовсе: станом коряв, ликом неприятен, да еще и бельмо на левом глазу. Так и не выучился ратному делу, сразу в обоз отправили. Ипатий, правда, ратником стал, но так — плохоньким. Зато злющий был, не приведи Господь — чуть что, сразу за нож хватался.
Замуж за них, конечно же никто идти не захотел, и женились они на полонянках. Савватий так и остался бездетным, а у Ипатия, хоть и родился сын, так лучше бы и не рождался! Жена Ипатия родами померла, больно уж ребенок крупным оказался, но ликом вышел уродлив, а волосом темноволос — не в мать, не в отца, а в проезжего молодца. И злющий был сызмальства — бабы которые по доброте душевной его выкармливать взялись, жаловались, что больно рано у него зубы прорезались — все груди им искусал. Вот такой малец у Ипатия народился… Да! Он еще, как наестся, бурчание какое-то неприятное издавал, вроде «бу-р-р». Так и прозвали его «Бурей», а настоящего имени «Серафим» никто почти и не помнил.
Ну вот… а как подрос Бурейка, так и еще одна беда вылезла — косноязычен. Чуть не половину слов нормально выговорить не мог, порой такое нес, что даже родной отец его понять не мог. Само собой, со сверстниками у Бурейки не заладилось — обижали, насмехались, дразнили… Он, конечно, в драку, ну и били его — скопом или те, кто постарше был, а то и взрослые. Он же не только кулаками махал, а и царапался, и кусался. Какая ж мать стерпит, когда ребенок домой возвращается с лицом разодранным или покусанный? Так ведь и без глаз остаться можно! Ну настропалят бабы мужей, а те Бурейку по чему ни попадя… Ты слушаешь, Леш?
— Слушаю, слушаю. Ну, и что дальше было?
— Отец за Бурейку вступался, и тоже бит бывал… Хотя ладно, не об этом речь. Кто-то из баб, со зла, наверняка, трепанул, что Бурейка не в отца крупен телом и что нагуляла, видать, его мамаша с лешим, а потом и еще хуже — заменили лешего на Агея Лисовина! Не любили Корнеева отца многие… в чем там дело было не знаю, но прозвали его Бешеным Лисом.
— Погоди! Но так же Михайлу кличут!
— То-то и оно… слушай дальше. Крутился, как-то раз, Бурейка возле баб у колодца, а мимо Агей с Корнеем проходили. Кто-то из баб возьми да и пошути по дурному: «Бурейка, гляди, батюшка твой идет!». Малец подхватился, сунулся к проходящему мужу: «Бафуфка, ба…» — увидел, что не тот, но остановиться-то уже не успел и хвать руками Агея за ногу. Тот лицом покривился, да как наподдал, уродец аж до забора долетел! Понятно, что главная-то обида у Агея не на Бурейку была, а на баб трепливых, но так уж сложилось, что малец крайним оказался.
Бурейка, конечно, в рев, и, как на грех, Ипатий недалеко был, да голос сына услышал. Выскочил из-за угла, а в руке уже засапожник, кинулся на Агея, а тот уж и вовсе от всего этого взбеленился. Ка-ак двинул Ипатия, тот грянулся оземь, выгнулся дугой, а изо рта кровь как хлынет — на собственный засапожник напоролся, когда падал! И тут Бурей как вцепится зубами Агею в руку — отца защищать кинулся, да куда там! Сшиб его Агей и сапогом… только косточки хрустнули.
Бабы, было, в крик, но Агей на них так зыркнул, вмиг у колодца пусто стало, один только Корней сотничьего гнева не испугался. Поднял Бурейку на руки и понес к лекарке. Что уж там Агею в голову ударило, бог весть — окликнул, велел бросить урода. А Корней и ухом не повел, дальше пошел. Агей тогда подобрал коромысло — кто-то из баб забыл с перепугу — да тем коромыслом сыну по спине. Корней — ни гу-гу и дальше идет! Агей от такого и вовсе в раж вошел — принялся лупцевать в мах, а Корней только горбится, да мальца от ударов прикрывает, а останавливаться и не думает…
— Не могло такого быть! — перебил Алексей.
— Почему? Разозлился и стал…
— Да нет, Анюта… сразу видно, что тебе это кто-то из баб рассказывал. Понимаешь, если б, скажем, я кого-то стал коромыслом в мах бить, то убил бы или покалечил бы, если не с первого, то со второго удара, точно. А Агей-то не слабее меня был, наверно.
— Ну, не знаю… рассказывают, что коромыслом… да не в том дело-то, чем бил, а в том, что Корней-то его не послушался! Да не просто не послушался… вот лупит его Агей, а он идет, лупит, а он идет, а потом вдруг выронил Бурейку из рук, развернулся, вырвал у отца… коромысло, или что там было, и замахнулся.
— Ты что? — изумился Алексей. — На отца?
— Ну да! Агей, рассказывают, прямо опешил от неожиданности… Да не перебивай ты! Замахнутся-то Корней замахнулся, но ударить не посмел — родитель, все-таки, только на словах предупредил, что помрет, но бить себя больше не даст. Агей так и остался стоять, а Корней снова подобрал Бурейку, да дальше понес. Вечером того же дня собрал Корней вещички и вместе с женой и детишками на другой край села перебрался. То ли Агей его выгнал, то ли сам ушел — люди по-разному рассказывают, но я думаю, что все-таки Агей выгнал.
— Угу… а Бурей, значит выжил? Ну и причем тут Настена? Ты же мне про ее силу толковать взялась.
— Ну, погоди, Леш, не подгоняй, а то непонятно будет. Дойду и до силы. Ты поешь еще… только полотенце подстели, то крошки потом колоться будут… Ну, вот: выжить-то Бурейка выжил, но стал у него горб расти. И без того-то урод был, смотреть тошно, а тут еще такое. И из всей родни у него только бельмастый дядька-обозник остался. Хилый, да непутевый… даже и надежды не было с Агеем за племянника посчитаться.
— Угу, верно… у меня в ватаге болгарин был — поп-расстрига — так он говорил: «С сильным не дерись, с богатым не судись[2]». Как раз этот случай.
— Ну, да… а еще пьяница он был. Рассказывали: наклюкается бражки, сядет где-нибудь в уголке, Бурейку по голове гладит и плачет тихонечко… не поймешь: то ли над ним плачет, то ли над собой. Так и помер — тихо как-то, да незаметно.
— Да уж… пошутили бабоньки…
— Ага… всегда у вас бабы во всем виноватые! Ладно, Ипатий, сам дурак — с ножом кинулся, а мальца-то зачем калечить было? Вот ему наказание и вышло — с единственным сыном рассорился. А Корней-то, как нарочно: десятником стал, серебряное кольцо, рассказывают, всего за три года заслужить умудрился. Агею — хоть разорвись! С одной стороны — гордость отцовская за его успехи, с другой — гонор и обида.
Но знаешь, недаром же говорят, что вода камень точит. Жена Корнея пилила, с Агеем несколько раз Добродея беседовала, а однажды привела Корнея, поставила его перед отцом на колени и заставила кланяться земно и просить прощения. Агей, рассказывают, поначалу ругался страшно, грозил, а потом вдруг обмяк и обниматься с сыном полез. Потом, уж как водится, надрались они бражкой да до того, что посреди ночи купаться пошли. Это в конце октября-то! Как и не утонули-то, просто удивительно. Свекровь покойница с двумя холопками, пока их из Пивени вытаскивала, Корнею чуть половину волос не выдрала, а у Агея, к тому времени голова, как колено стала, так его и вовсе хватали за что попало, холопки потом такое рассказывали — бабы со смеху кисли!
2
Автору неизвестно, действительно ли эта пословица пришла к нам из Болгарии, но в XII веке ей на Руси было появляться рановато. А Болгария, из-за соседства с Византией, уже «познакомилась» и с судопроизводством, и с коррупцией.