Абрекъ

Майонез на карнизе пытался прорваться к избе, но приседал, закрываясь полой куртки от жара. Папа Док метался под скалой с пустым ведром, вращая безумными глазами:

— Воды!.. Воды!.. — грохнул с размаху ведро оземь, сел на корточки и заплакал, обхватив голову.

Изба накренилась. Толпа внизу отпрянула. Папу Дока едва успели оттащить в сторону, как сверху повалились горящие бревна. Столбисты кинулись раскатывать, гасить их, топтать занявшуюся траву.

Через полчаса все было кончено. От „грифской“ избушки осталась куча дымящихся углей да пятно копоти над карнизом.

Майонез в прожженной куртке, с обгорелыми волосами спустился вниз, высмотрел в толпе Хасана и медленно, бочком пошел на него, издалека протягивая кусок прокопченной тряпки.

— Сволочь… — дрожащим голосом сказал он. — Гад ты последний… — подскочил, пытаясь острым кулачком достать его по лицу.

— Ты что, с болта сорвался? — Хасан оттолкнул его. Майонез бросился к „беркутам“, к „эдельвейсам“, суетливо совал им в руки тряпку:

— Феска! Смотрите! На карнизе нашел, у избы…

 — Дай-ка, — взял обгоревшую феску Пиночет. — „Абрекь“… — разобрал он след от шитья. — Вот, значит, как ты, Хасан… — недобро поднял он глаза. — Говорим, значит, одно, речи толкаем…

— Приходил, грозился! — крикнул Майонез. — „Одна изба сгорела — и ваша сгорит!“

— Бей абреков! — раздался уже боевой клич.

Абреки сгрудились вокруг Хасана, хватаясь за кинжалы.

— Стой! — заорал Хасан. — Не наша — наши все подписаны! Дай — он вырвал феску у Пиночета и повернул исподом. Всмотрелся в чернильные каракули.

— Нахал? — удивленно поднял он глаза. Все глянули на Нахала — тот стоял без фески, опустив голову.

— Твоя? — растерянно спросил Хасан.

Тот кивнул. Столбисты загудели.

— Стой! — Хасан из последних сил сдерживал разъяренную толпу. — Где потерял?

— У Дуськиной щелки снял тогда… Вечером вернулся, все обыскал, каждый камень — нету…

— Эй, мужики! — вдруг звонко хлопнул себя в лоб один из „бесов“. — Я вчера вечером из города канаю через Нарым, а там Бурсакова старшая, вонючка, в феске! Ни гвоздя себе, думаю — кто это из абреков к прошмандовке этой клеится, что феску подарил!

— В Нарым! — крикнул Хасан.

Все бросились к кордону. Но это уже не те были люди, растерянные спросонья, что в тревоге вразнобой поспешали к „грифам“. На кордон неслась толпа, сплоченная и заряженная ненавистью.

Бурсак в одних форменных синих штанах чистил у крыльца сапоги. Оглянулся на молчаливый топот, выронил щетку из ослабшей разом руки, кинулся было к воротам, сообразил, что не успеет, и юркнул в дом. Уже ничего не надо было выяснять, все ясно было по вороватой Бурсацкой роже.

Хасан с разбегу ударил в дверь ногой. Бурсак суетился внутри, опрокидывал что-то на пол, подпирая дверь.

— Выходи, Бурсак! Лучше сам выходи!

Тот лихорадочно стучал по телефонным рычагам, орал в трубку, вызывая на помощь соседние кордоны, а под стены дома уже летели охапки сена из стожка, чиркнули спички, поплыл густой, белый дым. Заголосила Бурсачиха.

Пиночет поднял во дворе чурбак и метнул в окно, высадив вместе с рамой, но, едва сунулся в дом, оттуда ударил выстрел. „Беркутиную“ черную бескозырку будто сдуло с головы, а сам он сел с размаху на землю, хватаясь за взлохмаченные дробью вместе с кожей волосы.

Хасан прыгнул на подоконник и тут же толкнулся внутрь в сторону — дробь из другого патрона улетела в пустое окно. Он вырвал карабин у Бурсака, подоспели остальные, выволокли егеря из дома, отоварили несколько раз и потащили со двора.

— На столб его!

Бурсачиха кинулась было за мужем, потом обратно к дымящему дому, замахала дочерям:

— Телевизор выносите!

Бурсак ужом извивался в руках, Гуляш дал ему коленом в поддых, и он сложился. Хасан и еще трое старших столбятников затащили его на Первый, на катушку над Мясом — развалом острых иззубренных камней. Внизу собрались все Столбы — избачи и подкаменщики, и пришлые. Поодаль мялись, не решаясь вступиться, подоспевшие с других кордонов егеря.

Бурсак наконец понял, что волокут его действительно на смерть, и с новой силой засучил ногами, цепляясь за все, за что можно было ухватиться. Хасан железными пальцами сдавил ему загривок и подтащил к самой кромке.

Неожиданно рядом возникла Дуська, перехватила его руку.

— Не надо, Хасан, — сказала она, тяжело дыша.

— Бросай! — орали снизу.

— Хватит, Хасан, — негромко, твердо сказала Дуська. — Одного уже хватило. Отпусти его…

Хасан на секунду замешкался. И в это самое мгновение снизу раздался счастливый смех Нахала:

— Гляди, обоссался!

По синим штанам Бурсака и в самом деле расплывалось темное пятно.

Столбы грохнули от смеха, столбятники хохотали до слез, сгибаясь впополам, тыча наверх пальцем. Хасан ослабил хватку, и Бурсак отшатнулся от обрыва.

— Счастливый ты, Бурсак, — сказал Хасан и добавил громче, чтобы слышно было внизу: — А теперь объяви всем, кто спалил „Беркутянку“? Ты?

Бурсак мелко кивнул опущенной головой.

— Кто замаслил ход? Ты? — Бурсак снова кивнул.

— А теперь слушай меня внимательно, Бурсак: уходи со Столбов! Сам уходи. Здесь тебе не жить. — Хасан повернул его и дал пинка калошей.

Бурсак пошел на подгибающихся дрожащих коленях, в мокрых штанах, маленький, раздавленный, к своему горящему дому. Шел между столбистов, как сквозь строй, сопровождаемый пинками, свистом и смехом.

— Помни мою доброту, Бурсак! — весело крикнул вслед Хасан.

Бурсак обернул к нему черные от беспомощной ненависти глаза и тихо ответил:

— Запомню, Хасан.

На поляне под Грифами вовсю кипела работа. Руководили Папа Док и Майонез — сверялись с чертежами, размечали бревна, ставили риски. Столбятники махали топорами, тесали „ласточкины хвосты“, пилили, мешали цементный раствор. Все завалено было щепой и опилками. Солнце жарило в макушку, поэтому работали голыми по пояс, и только фески, буденовки или черные платки обозначали, чья тут потная спина маячит впереди. Поодаль абречки, „изюбрихи“ и другие тетки кашеварили на одном костре. Жаждущие подбегали к ним залить в глотку раскаленного чифиря.

Четверо абреков поднесли на плече новое бревно, скинули под столбом.

— Все, — сказал Гуляш, вытирая феской мокрое лицо. — Сарай разобрали. Хватит, или контору будем раскатывать?

— С запасом даже, — ответил Хасан. — А что Бурсак?

— Теток своих в город отправил. Сам сидит пока. Все егеря там собрались.

Хасан вогнал топор в чурбак, подошел к Дуське зачерпнуть чаю. Глянул по сторонам:

— Цыгана-таки нет?

— На Скитальце…

Карниз уже расчистили от головешек, отскребли с камня гарь, и несколько человек, упершись калошей в кромку, изготовились тянуть на „соплях“ первое бревно для сруба. Работа внизу стала, все разогнулись посмотреть.

— Стой! Погоди! — крикнул Хасан. — Гуляш, музыку!

Гуляш кинулся к патефону. Грянула „Маша“, и под свист и ликующие крики столбятников бревно рывками пошло наверх.

Уже затемно абреки вернулись на Скиталец. Цыган сидел один перед костром. Хасан сел напротив. Некоторое время они смотрели друг на друга через огонь.

— Ты слышал мой приказ, Цыган? — спросил Хасан.

— Слышал, Хасан.

— Почему же ты не пошел со всеми?

— Потому что я — абрек! — высокомерно ответил Цыган. — А ты забыл традиции абреков, Хасан! Абрек — это вольный разбойник, он может держать оружие, но никогда не возьмет в руки топор и лопату. Мы сто лет живем под этим камнем, и никогда абреки не строили себе избу. А строить „грифов“, которые всегда презирали нас и плевали на нас со своего насеста, брататься с вонючей „беркутой“ и „эдельвейсами“ — нет, Хасан! Я себя уважаю.

— Феску долой! — негромко сказал Хасан.

— Что? — приподнялся Цыган, не веря собственным ушам.

— Ты здорово ходишь на камень, Цыган. За это я тебя уважаю. Но мы не скалолазы, мы — граждане Столбов. Ты сам себя лишил гражданства. Двенадцать лет назад я, Хасан, посвятил тебя в абреки и вручил тебе эту феску. Теперь я, Хасан, тебя ее лишаю. Я никому не имею права отказать в ночлеге, но утром ты уйдешь со Скитальца. Ищи себе избу, если кто-то тебя пустит, или живи один — Столбы большие.