Абрекъ

— Боюсь, ты один останешься, Хасан, — насмешливо сказал Цыган. — Кто со мной? — оглядел он абреков. — Есть здесь вольные абреки? Или только быдло рабочее? Сегодня на „грифов“ пашете, завтра он вас погонит „беркутам“ сортир чистить!

— Полегче, Цыган! — угрожающе сказал Гуляш. — Иди по-тихому!

— Ну что ж, значит, не по пути, — усмехнулся Цыган. Он снял феску и бросил на камень. — Пошли, — обнял он Дуську.

Та молча сбросила его руку.

— Ты-то куда выступаешь, тетка! — Цыган грубо схватил ее — и тут же отскочил. Дуська держала у пояса короткий кавказский нож.

— Девочку нашел? Поиграли и хватит. Иди, Цыган.

— Позовете еще, — Цыган плюнул и шагнул в темноту.

На Скитальце стало тихо. Абреки сидели, не глядя друг на друга.

— Чего закисли? — спросил Хасан. — Славно день прожили. Нахал, давай гитару!

Он пощипал струны, настраиваясь.

— Хасан! — окликнули его из темноты. Молоденький „беркутенок“ топтался, не решаясь ступить на Скиталец. — На одно слово…

Хасан подошел.

— Пиночет Совет старших собирает в „Изюбрях“, — сообщил тот вполголоса. — За тобой послали.

— Зачем? Виделись сегодня. И завтра увидимся на Грифах.

— Мне знать не положено. Все собрались уже. Тебя ждут.

— Передай — сейчас буду.

Когда Хасан, припозднившись для приличия минут на десять, вошел в низкую прокопченную избу „изюбрей“, разговор тотчас оборвался на полуслове. За длинным столом под „летучей мышью“ сидели Пиночет, старший „изюбрей“ Грач, Папа Док, по человеку от всех других изб. Для Хасана оставлено было одно место — чуть отодвинутый от стола чурбак, так что сел он как бы не в круг, а против остальных.

Хасан оглядел молчащее собрание.

— Про что заседаем?

Грач выдержал паузу, достал из кармана гимнастерки красную книжицу и поставил перед собой гербом к Хасану. Тот покосился на нее:

— Мент?

— Уголовный розыск.

— В „изюбрях“ сроду ни одного приличного человека не было, — усмехнулся Хасан.

— Ты брось свои шуточки, — сказал Грач. — Не до смеха… Розыск на тебя, Хасан.

— Какой розыск? — Хасан не то чтобы дрогнул, но ссутулился, напрягся на своем чурбаке,

— Какой?.. „Бежал из мест заключения особо опасный преступник“, приметы — все как положено. „Принять меры к задержанию“… А ты думал какой? „Награда ищет героя“?

— Врешь! — тяжело сказал Хасан. — Я в мертвых числюсь.

— Числился, — Грач спрятал удостоверение, — До вчера… И не искали б тебя, если бы тихо здесь сидел.

— Я десять лет тихо сидел, — сказал Хасан. — Не для того бежал, чтоб по углам тыриться… Ну, чего собрались? Сдавать меня решили? — он выхватил кинжал и с размаху вогнал его в столешницу. — Кто первый рискнет? Все молчали, отводя глаза.

— Никто тебя сдавать не будет, — сказал Пиночет. — Сам пойдешь и сдашься.

— Что? — Хасан засмеялся даже. — Шутишь?

— Торгаши и администрация подняли большой шухер в городе, — снова заговорил Грач. — С меня могут снять погоны за это, но все-таки скажу: утром здесь будет облава. Серьезная облава, Хасан. Не наши ребята с дубинками, а два батальона „черных беретов“. Они будут мести подчистую.

— Ты первый закричал, Хасан: давайте вместе, давайте соберемся, иначе не спасем Столбы! — сказал Пиночет. — Собрались, наконец — спасибо тебе… Видишь, как получается: теперь, чтобы спасти Столбы, ты должен уйти. Только ты можешь остановить облаву. Ты же понимаешь, Бурсак не упустит такого случая, всех выметут отсюда, и правых, и виноватых…

— Да ладно, короче! — процедил „бес“. — Сам заварил, а нам жопу надерут! Отваливай по-хорошему!

Хасан, как большая нахохлившаяся птица, резко поворачивал голову к каждому говорящему.

— Заткнись! — оборвал „беса“ Грач. — Раньше, чем мы встанем из-за этого стола, Хасан, ты должен дать слово, что до рассвета уйдешь — но не в бега опять, а в город сдаваться.

— Не пойму, чего ты вообще сорвался? — пожал плечами Папа Док. — Год всего остался…

— Год всего? — сдавленным шепотом спросил Хасан. — Всего год? Да ты знаешь, ученый, что такое — год? Тебе рассказать, что такое — один год там? Ты знаешь, что есть такой день, когда — все! или бежать, или вены грызть! — даже если месяц остался, а ты — год? Ты знаешь, что я десять лет там выжил только потому, что про Столбы мечтал, про каждый камешек! Нет, ученый, я обратно не хочу, я живым не дамся, мне отсюда идти некуда! Это для тебя — год всего, а для меня там — триста шестьдесят пять дней, один за другим! Заседайте, граждане менты и ученые, без меня! Приятно побеседовать! — Хасан встал.

— Да чего с ним разговоры говорить! — крикнул „бес“. — Свяжем его и отнесем тепленького!

Хасан вырвал из стола кинжал и повернулся к нему. Все вскочили из-за стола. Хасан исподлобья оглядел каждого по кругу и шагнул к двери.

— Хасан, — негромко сказал высохший, с проваленными щеками и глазницами старик из „Музеянки“, тихо сидевший до того в дальнем углу, за неярким кругом света „летучей мыши“. — Нас ведь немного осталось, кто прежние Столбы помнит. Даже в Совете вот — сколько, пятеро?.. А кто не вас, мелочь зеленую, а самого Скитальца, Али-бабу, Беркута видел — так я один, наверное… Я восемь лет в ГУЛАГе оставил, Хасан. Потом ушел на пересылке, сюда вернулся, сидел на камне до самой смерти Усатого, до амнистии. Я-то тебя понимаю… Но если не уйдешь сейчас — не о чем будет мечтать, Хасан, не будет Столбов, одни камни останутся… Подумай, Хасан…

Хасан остановился на его негромкий голос и молча выслушал.

— Когда облава, Грач? — спросил он.

— В пять.

— Слово абрека, — сказал Хасан и вышел.

Отойдя от „Изюбрей“ в темноту Хасан остановился, сгорбился. Достал папиросы. За спиной раздались шаги, он опять схватился за кинжал, но из-за деревьев вышли Дуська, Нахал и еще человек пять абреков.

— Что? — недовольно спросил Хасан. — Все нормально, идите.

Абреки ушли, только Нахал и Дуська остались перед ним.

— Я сказал, один хочу быть!

— О чем говорили, Хасан? — спросила Дуська.

— Не твоего ума дело, — он двинулся было мимо, но Дуська заступила дорогу.

— Уходишь, Хасан?

— Что? С чего ты взяла?

— Не знаю, — Дуська пристально смотрела на него. — Чувствую.

Хасан сел на камень, закурил.

— Розыск на меня.

— Так ты… — пораженный, начал Нахал.

— В бегах, — кивнул Хасан. Помолчал, тоскливо глядя куда-то в темноту. — Знают они там свою службу, сволочи… Десять лет оттрубил — ни блатным, ни хозяину не кланялся. За это авторитет имел. И тут вдруг хозяин суетиться стал, досрочное для меня хлопотать. Вот тут я и сломался: начал дни считать. А когда время бумаги отправлять — вызвал меня и стал агитировать постучать, пока досиживаю. Я его послал, красиво, с оборотами. Досрочка накрылась… А когда дни начнешь считать — уже все, обратно на года не пересчитаешь. Да ночь впереди до весны… У нас в рабочей зоне с трех сторон охрана, а с четвертой — отрицаловка метров на шестьдесят. Туда, месяц как, одного стукача сбросили. Никому и в голову не зайдет, что можно живым спуститься… Я инструмент на на краю оставил, а ватник вниз бросил, на перекат: вроде как труп по камням размазало, а что осталось — вода унесла. А сам на пальцах висел под сапогами у хозяина, когда он обсуждал: сам я бросился или помогли… Даже искать не стали, кто возиться будет, проще акт подмахнуть… Так что я вчера еще трупом был, а сегодня воскрес, когда Бурсак шум поднял. Пошла крутиться машина. Облава завтра…

— Так бежать надо, Хасан! — сказал Нахал.

— И бежать не могу — всех подставлю… Ладно, есть еще время жить. Пошли!..

На Скитальце было сонное царство. Абреки спали наверху, укрывшись кто чем, фески и кинжалы лежали у изголовья. Костер догорал, между углями быстро пробегали последние прозрачные языки огня, их неровный свет достигал только краев камня, и снова казалось, что Скиталец парит в темноте над землей.

Хасан бесшумно ходил по камню, переступая через абреков, вглядываясь в безмятежные спящие лица.