Абрекъ

— Не побежим, Хасан.

Хасан пинком освободил тормоз на лебедке, ухватился одной рукой за трос и с загробным воем прыгнул вниз, прямо на культурно отдыхающих туриков.

Те вскинули головы, увидали летящую на них с закатного неба черную фигуру в плещущих на ветру шароварах и, не поднимаясь на ноги, на карачках, брызнули по кустам. Хасан спрыгнул между спальников, пнул в сердцах чайник с примуса. Крикнул наверх:

— Счастливо оставаться, птички! — и двинул домой.

Проходя мимо Дуськиной щелки, Хасан почуял движение в темноте. Остановился, приглядываясь, и крадучись, шагнул с тропы к камню…

Нахал, сбросив развилку и кушак с кинжалом, яростно штурмовал хитрушку. Срывался, совал обожженные пальцы в рот, и снова упрямо, тяжко дыша, лез наверх. Хасан замер, хоронясь за деревьями, чтобы не спугнуть…

На другой день, как обычно, абреки всей толпой притормозили у камня с Дуськиной хитрушкой.

— Ну? Есть у меня еще кавалеры? — подбоченилась Дуська. — Кто сегодня претендент?

Цыган, не торопясь, примерился, закинул в щель свои грабли и пошел, красиво, по-абречьи: со скучающей физиономией, как нечего делать, хотя мышцы под облепившей спину развилкой бились от натуги. Спрыгнул, отряхнул ладони.

— С тобой на Скитальце рассчитаемся, — отмахнулась Дуська. — Ну, кто еще? — спросила она, в упор глядя на Хасана.

Тот стоял, перекидывая языком спичку в зубах.

— А что, слабо, Хасан? — усмехнулся Цыган. — Приз-то хорош, а? — он развернул к нему за плечи Дуську. — Не пожалеешь, гарантия! Стоит рискнуть!

— Я на баб не играю, — спокойно ответил Хасан. — Пусть пацаны штурмуют.

Дуська грубо вырвалась от Цыгана и отвернулась:

 — Ладно, порезвились и хватит. Пошли!

— А правда, попробовать, что ли? — вдруг будто бы задумчиво, про себя, но звенящим от напряжения голосом сказал Нахал.

Все разом обернулись к нему. Нахал стоял один у щели, сунув руки в карманы необъятных шаровар.

— Не передумаешь потом? — спросил он.

— Мальчик, я когда-нибудь не делала, что обещала? — надменно спросила Дуська. — Только про калошу не забудь!

Нахал молча скинул свою мелкую феску, чтоб не потерять в дороге, и двинул по хитрушке. Что-то было такое в его голосе и каждом шаге, — как у человека, идущего в один конец, без обратного пути, — что не слышно было ни обычных похабных шуток, ни свиста, ни поддержки: тишина. Шел он некрасиво, ожесточенно, будто зубами за воздух хватаясь. Когда миновал середину, абреки загудели, не веря глазам, и только когда подтянулся и выбрался на плоскую крышу камня — взорвались торжествующим ором, какого еще не слыхали Столбы.

Нахал спрыгнул вниз, держа в стороны скрюченные, сведенные пальцы. Абречата налетели обниматься, молотить кулаками по плечам, а он остался стоять навытяжку, глядя сквозь них на улыбающуюся Дуську.

Та неторопливо, по-царски подошла. Абречата расступились перед ней.

— Выиграл, Нахал, — улыбаясь, сказала Дуська. — Вот она я. Ты хозяин, как скажешь, так и будет.

Нахал по-прежнему стоял столбом, не сводя с нее глаз.

— Только сразу, Нахал, — предупредила Дуська. — Единственное мое условие. Не люблю долги на потом оставлять… Ну, пойдем, — она взяла его под руку, но тот стоял, как каменный.

— Иди, Нахал! Ну, чего встал! — теснились кругом абречата. — Иди, дурак! Зря лез, что ли? Потом расскажешь!

Цыган, усмехаясь, покуривал поодаль.

— Пойдем, Нахал. Я же обещала, — тихо, ласково сказала Дуська. Она наклонила голову и, не закрывая глаз, пристально глядя, поцеловала его в губы.

Лицо Нахала вдруг задергалось. Едва сдерживая слезы, он с силой оттолкнул Дуську, закрылся руками и, не разбирая дороги, спотыкаясь о камни, бросился в лес.

Абреки на секунду затихли в изумлении — и загоготали, засвистели вслед, похватались за животы от смеха:

— Давай я! Чур, я за него!

Дуська, уже без улыбки, врезала самым ретивым по феске и, не оглядываясь, первая пошла дальше. Абреки, растянувшись по тропе, дружно осуждая размазню Нахала, двинулись за ней. Хасан махнул, что догонит, и направился в другую сторону, куда скрылся Нахал.

Он долго петлял по лесу, оглядываясь и окликая Нахала, пока случайно не увидел его, забившегося под одинокий камень. Хасан сел рядом и обнял его. Тот рванулся было бежать, но Хасан удержал.

— Все нормально, — сказал он. — Все как надо сделал. Как мужик сделал!

— Как надо?! Я все лето тренировался! Все лето ждал! А тут… как последний… — Нахал заревел пуще прежнего, так что плечи ходуном заходили.

— Нельзя, Нахал. Нельзя подачки брать. Лучше украсть или с голоду сдохнуть, чем поднять, когда подают.

— А если я ее люблю!

— А если любишь — тем более, — сказал Хасан. — Она бы сделала, что обещала, но никогда бы тебе не простила — неужели не понимаешь?

— А Цыган?

— Она и Цыгану не простила.

Нахал понемногу успокоился, отнял руки от красных глаз, угрюмо смотрел в землю.

— Ну, пойдем, — поднялся Хасан.

— Не пойду, — мотнул головой тот. — В город лучше уеду… Как я ребятам покажусь — сбежал, как придурок…

— Так ведь ты выиграл, Нахал! Хитрушку-то ты прошел! Никто не смог, а ты прошел, и приз твой. А брать его или нет — это твое дело!.. Эх, что-то скучно живем! — крикнул Хасан. — Давно рассвет не встречали! Пойдем в ночь на Беркута — чтоб Столбы вздрогнули! Считай, что салют в твою честь будет!

Муравьиной цепочкой, то переползая черными тенями по стене, то втягиваясь в темноту расщелин, абреки вышли на вершину Большого Беркута.

Внизу была еще ночь, а отсюда виднелась лазоревая полоса на полгоризонта, от Китая до Такмака. По другому берегу Енисея город с трудом просвечивал фонарями сквозь вязкий дым заводов, не убывающий ни днем, ни ночью.

Хасан широко огляделся, втянул горьковатый свежий воздух сквозь зубы.

— Знаешь, сколько я отсидел? — не оборачиваясь, спросил он.

— Десять лет, — откликнулся Нахал у него из-за плеча.

— Нет, Нахал. Десять дней и десять ночей… А знаешь, что такое полярная ночь. Нахал? Когда кажется, что уже солнца никогда не будет — сломалось что-то там в природе, винтик какой-то. Ночью в петлю лезли и вены пилили, потому что надежды не было… А рассвет все выходили встречать — и хозяин, и последний говноед. Сначала охрана видела, на вышках. А уж мы на другой день… Плакали, Нахал! Мокрушники плакали. Люблю солнце…

Светало быстро, будто открывалась дверь. Абреки кончили свои дикие игры и стояли все в одну сторону, глядя на подсвеченный сзади красным горизонт. И вот из-за дальних сосен веером встали первые лучи.

— Ура-а-а!! — грянули абреки, запрыгали, махая руками и фесками, кинулись обниматься. Цыган палил из ракетницы, Гуляш, сопя и ломая спички, все не мог поджечь изготовленный к случаю взрывпакет — наконец, запалил и метнул вниз. Ударил взрыв, эхо полетело от столба к столбу, будя избачей и кордоны.

Хасан смотрел сбоку на прыгающую со всеми вместе Дуську. Она почувствовала взгляд и обернулась, улыбаясь — не как обычно, а радостно, по-детски, и чуть смущенно за свое щенячье веселье. Вдруг напряженно прищурилась, глядя ему за спину:

— Смотри!..

Один за другим абреки умолкали и оборачивались, тревожно вглядываясь в далекий красный огонек, дрожащий в сосновых кронах, и только Гуляш на самом карнизе еще вопил что-то навстречу солнцу.

— „Грифы“ горят! — крикнул кто-то, и все как по команде, наконец, сдвинулись с места, бросились вниз, обжигая пальцы, шкуряя на локтях, чтоб быстрее.

Только забытый патефон остался на вершине шипеть и щелкать сыгранной пластинкой.

Внизу уже била корабельная рында „беркутов“, бежали, одеваясь на ходу, „изюбри“ и „эдельвейсы“, впереди мелькали на тропе косматые душегрейки „бесов“.

Под Грифами уже стояли „славяне“ и „Али-баба“, стояли без движения, потому что избу не спасти было. Бревна прогорели на стыках, от избы остался сквозящий скелет, в котором гулял ветер, перебрасывая длинные языки огня из стороны в сторону. С треском разлетались, сыпались сверху головешки. Раскаленная, малиново светящаяся жестяная крыша взлетела и зависла на восходящих потоках, кланяясь, как воздушный змей.