Учебник рисования

Ввести светскую хронику. Найти какого-нибудь литератора краснорожего, чтобы шатался по фуршетам, на халяву жрал и пил и описывал все в газете. Нету, что ли, таких? Да их штабелями выпускают. Тут что главное? Пусть жрет на халяву, а пишет с достоинством — как во всем мире принято.

С культурой у вас что? Что с культурой, спрашиваю? Что за идиотская статья про Педермана? Кто такой Педерман? Прочтет такую статью неподготовленный человек, его инфаркт хватит. «Самый известный художник постперестроечного пространства». А я вот его не знаю. Чья подпись? Голда Стерн? Гнать эту Голду к чертовой матери! Пишите про то, что подписчику интересно. Вот Тофику Левкоеву звоните и спрашивайте: господин Левкоев, вам про Педермана рассказать? Сомневаюсь, что ему про Педермана интересно. Ему таких педерманов на дачу каждый вечер пачками доставляют, если люди не врут.

Дальше. Криминал возьмем. Где «изюминка»? Всех на один манер шмаляют. Заказное убийство, введен план «перехват», осталось нераскрытым. Скучно! Усложнить рубрикацию! Введем раздел «катаклизмы» и раздел «происшествия». Нельзя все случаи описывать на один лад. Жизнь сложнее.

— А как решить, что — куда? Что катаклизм, что происшествие?

— Чего проще? Вот, допустим, замочили Тофика Левкоева. Это — в происшествия. А если ураган вишни у него в саду поломал — это, считай, катаклизм.

— А вот, к примеру, случай. Куда помещать? Молния долбанула в склад с боеприпасами. С одной стороны, если посмотреть — выходит катаклизм. А вместе с тем получается, что происшествие: люди-то не из-за молнии погибли, а от взрыва снарядов.

— Отстань, демагог.

— Или другая история. Лесник погнался за браконьером и пальнул из ружья. А в тех краях грязевые оползни — шуметь нельзя. Ну он и сдвинул один такой оползень. Две деревни накрыло и съемочную группу из Москвы. Это считать катаклизмом? Но устроил-то все дед Михей.

— Дурак ты, Петя.

— Или вот как еще случилось. Ветер оборвал электрические провода в дачном поселке. А один бухой мужик ехал с дачи на мотороллере. В темноте врезался в летний сортир, проломил дверь и упал в выгребную яму. Хозяйка дачи ночью пошла по нужде, только присела, а мужик снизу как заорет. У нее инфаркт: разрыв сердечной сумки. Мужик от страха протрезвел и как был весь в говне положил ее на мотороллер, повез в больницу. Сдал пациента, все нормально — спасли. Но штука в том, что в выгребной яме оказались опасные бациллы ящура — и мужик на себе доставил их в сельскую больницу. Результат: повальная эпидемия ящура, население края на грани исчезновения. Кто виноват? Ветер, мужик или хозяйка, запустившая дачный сортир?

Баринов с удивлением обнаружил, что слушает всю эту ахинею, да еще старается запомнить подробности.

— Ты что, больной? Что ты мне гонишь?

— Так я причины и следствия увязать хочу. Что считать настоящей причиной — должен я читателю объяснить или нет?

— Зачем вообще про эту муть писать? Пиши про ньюсмейкеров! Ситный, Левкоев, Басманов — тебе что, мало? Президент в Казахстан поехал, нефтяную концессию продали фон Майзелю и де Портебалю. Кому твой мужик и твой край интересны?! Пусть хоть все они в говне утонут — никто не заметит! Мне номер продавать надо. Понятно? Каждый день надо продавать.

В «Колоколе» в Лондоне, открывая, по своему обыкновению, новый номер рекламой антикварной мебели, Плещеев писал: «Еще недавно люди, у которых не было ни денег, ни вкуса, очень любили выражение „безвкусная роскошь“. Но не всякая роскошь безвкусна. Чтобы это понять, требуется эстетическое напряжение многих поколений!» Роскошная фотография демонстрировала золотисто-молочный интерьер и главного редактора, покойно положившего одну ногу в шелковом носке и ботинке, пошитом на Севил Роу, на другую — ничем не уступающую первой. И интерьер был под стать обуви; на узорные, тяжелого штофа портьеры только посмотреть — и все сразу становится на свои места: ясно, где демократия и где тоталитаризм. Покойному Александру Ивановичу Герцену и не мерещились такие издания «Колокола». Покойник был известен своим пристрастным отношением к мещанству, недолюбливал старик средний класс. Однако Плещеев мягко, но настойчиво показывал: не во всем, ах, далеко не во всем прав был ушедший от нас Герцен. И кто же станет спорить? Ведь ежели бы правота Герцена была несомненной, так не было бы ни кровавой революции, ни выродков-большевиков, ни прочего безобразия. Да что говорить! Исправлять надо историю, исправлять!

Художником обновленного «Колокола» сделался Гриша Гузкин; из Парижа, где временно проживал мастер со своей подругой Барбарой фон Майзель, он присылал эскизы обложек и заставки к ударным статьям. Так, большим успехом пользовалась обложка, на которой был изображен Кремль, а на шатровом куполе Боровицкой башни державным стягом реяла стодолларовая купюра.

— Остроумно! И как верно! Вот ведь устроился Плещеев! — вздохнул Чириков на заседании редколлегии журнала «Европейский вестник». — Конечно, с мировым именем художника для обложки достать — это вам не фотографии клеить. Дима, ты бы поговорил с теми, кто не разъехался. Стремовский, Струев, Дутов есть еще имена. Спрашивай, не стесняйся — они только вид делают, что для вечности творят, а деньги на пиво всякому нужны.

— Деньги, — сказал Дима Кротов, — кончились.

— Как это — кончились? Нам из фонда Толстого пятьдесят штук перечислили.

— Так мы вам машину купили.

— Без машины главному редактору невозможно, — резонно сказал Чириков. — Мне что, в метро прикажете кататься? А на презентации нового искусства как приезжать?

— Зарплату платить нечем.

— Надо в «Открытое общество» обращаться. Обязаны помочь. Басманов человек адекватный.

— А еще советуют к Михаилу Дупелю, в фонд «Реальная политика». Он, говорят, поддерживает свободную мысль.

— Идти просить, — Чириков скроил гримасу. — Сколько можно унижаться, Димочка?

— Так ведь для демократических же целей, Виктор Сергеевич. На благо свободе слова. Дупель даст — он сам демократ.

— Еще бы, конечно, даст: он губернатором Сургута стать хочет. Нефть качать станет вообще без контроля. Ну пусть денег даст, а мы его губернатором всей Сибири сделаем. Ладно, пиши заявку, схожу на поклон. Работать надо! Быстро поднять материал по Сибири. Что там у нас? Ермак, Колчак?

— Собчак? — предположил Дима, по обыкновению суетясь и бесцельно передвигая предметы по столу. — И хан Кучум, по-моему, тоже оттуда. Может быть, с Татарстаном связать?

— Дима, опомнись. Значит, так. Крупно: Колчак — Дупель. Курсивом: Свободная Сибирь. И ниже: семьдесят лет террора не уничтожили сибирскую породу.

Чириков говорил о неизбывной сибирской породе, а сам думал, что уцелела не только она — российская порода как неделимое целое, как специальное государственное образование тоже не претерпела изменений. Вся система отношений и связей — только по видимости разрушена; на деле-то, как выпрашивал он, Витя Чириков, прогрессивный журналист, ставки и гонорары у инструкторов ЦК и Министерства печати, так и выпрашивает, только вывески учреждений поменялись. Эх, думал Чириков, где ваши обещанные свободы — мол, пиши, Витек, что душа просит! Давай, шпарь во всю ивановскую! Вот уперлись в стену — пожалуйста! Деньги, все деньги проклятые. Так ведь есть же они, деньги эти, точно знаю, что есть! Где, например, те пять миллиардов долларов, что Валютный фонд в Россию перевел? А? То говорили: Центробанк-де получил. А то говорят: Центробанк-де денег не получил. Что, под диван завалились эти пять миллиардов, что ли? Сперли! Вот эти самые дупели и попятили. Да разве только эти пять миллиардов, поддержал шефа энтузиаст Дима Кротов, гораздо больше, если уж все припомнить. А помните, еще и Мировой банк нам переводил средства и вот эти еще, название ихнее забыл, тоже переводили. И где же все бабки? — кипятился Чириков, где лобанчики? Баксы где? Вы о какой свободной прессе мечтаете, ворюги, если душите печать — а деньги в карман суете? Нет, ничего не изменилось в державе. Опять, опять приходится стоять с протянутой рукой! Что же мне, журналисту свободной газеты, убеждениями торговать? Дима Кротов опасливо косился на главного: тот покраснел и сильно возбудился. Нет, нельзя в таком настроении идти в фонд к Дупелю — не поймут. Слава богу, неуемный темперамент Чирикова находил выражение как в журналистике, так и в пародийных стишках и версификациях, к которым он приучился со времен студенчества. Свое раздражение на неизбывность российского ворья и финансового произвола он переложил на бумагу и, переиначив известный реквием сентиментального поэта девятнадцатого века, сложил следующие вирши: