Страница 90 из 90
— Я ей не муж, чтобы ревновать.
— У тебя, мой милый, ярко выраженный эдипов комплекс, — так сказал Голенищев.
— Эдипов комплекс? Нет, у меня скорее орестов комплекс, — ответил на это Павел.
— Твой отец умер — это печально. Но жизнь твоей матери на этом остановиться не должна. Она еще молодая женщина. Ведь так?
— Так
— Признай, что счастлива она не была.
— Откуда мне знать.
— Поинтересуйся. Подумай не только о себе для разнообразия. Думаю, ей во всех отношениях — и физически, и душевно — лучше со мной.
— Так, может быть, вы в церкви обвенчаетесь, с колоколами? Станешь мне отцом, того гляди.
— Деньги на мороженое давать буду, — Голенищев смеялся. — Буду покладистый отец.
— У меня был отец. Одного достаточно.
— Мещанская точка зрения. В теперешнем мире два-три отца — норма. Один отец — несолидно, чувствуешь себя сиротой. Бери пример с моей дочки: у нее теперь отец Витя Маркин, а до него отцом был Славик Тушинский. Ну и я — тоже какой-никакой отец.
Павлу стало обидно на слова «мещанская точка зрения». Он не любил мещанство и, как большинство художников, полагал, что люди искусства в известном смысле противостоят классу мещан. Однако ко времени, в которое случился приведенный диалог, такое понимание устарело. Ни Павел, ни Леонид Голенищев, используя термин «мещанство» для обозначения узости кругозора, не учитывали перемен, произошедших с обществом. Мещанство — в бытовом проявлении существовало и будет существовать всегда. Всегда найдется человек, который, купив комод, будет считать, что в мире стало несколько уютнее. Но в новой истории этот феномен обрел небывалый масштаб. Развивая метафору, следует сказать, что однажды был приобретен буфет таких размеров, что в него поместилось все человечество. Мещанство давно раздвинуло границы сословия и нынче представляет собой историческую формацию. Та цивилизация, которая сегодня обозначена как цель человечества и наделена сакральными функциями, — есть мещанская цивилизация, и в этом выражении нет ничего обидного. Само понятие цивилизации как определенной формы развития общества есть понятие мещанское, понятие, принятое в новой исторической формации. Сопутствующие понятия: прогресс, самовыражение, демократическое развитие и т. п. — принадлежат к вышеупомянутой исторической формации и должны быть рассмотрены в связи с ней. Из семян герани вырастает герань — хоть дубом назови ее, хоть нет, — однако новые времена произвели немыслимую селекцию и вывели герань в три обхвата, повыше дубов. На настоящий дуб уже и смотреть-то не хочется после такой герани. Мещанство унаследовало искусства героических эпох, Просвещение взяло из Ренессанса все, что сочло нужным, — и, унаследовав, снабдило выбранные образцы новой моралью. В книгах и речах по-прежнему звучат слова «достоинство», «личность» — однако ненужная трагедийность из этих понятий ушла, нынче они звучат с той же убедительностью и силой, как слово «колбаса». «Колбаса» не в примитивном, бытовом прочтении, — но колбаса понятая, как гарант существования, как основа равенства и порядка, как бастион крепости. Вообще говоря, Гегель уже единожды остановил историю на мещанстве: мировой дух познал сам себя именно в бидермайерской Германии. Вышла непреднамеренная отсрочка — варварские провинции взбунтовались, и однако нынче, когда варвары разбиты и волнения улеглись, когда диверсия в цивилизацию пресечена, можно вернуться на избранный путь. Сегодня мещанское искусство сделалось значительнее прочих искусств, оно имеет перспективу, оно глядит в завтрашний день, — и заслуженно оно называется «авангардом». Авангард есть феномен, воплощающий амбиции и вкусы третьего сословия. Авангард двадцатого века, связанные с ним представления о прогрессе, свободе и пр. (а совсем не слоники на серванте), есть последний, любимый венок в гирляндах трофеев Великого Мещанина. Чтобы яснее увидеть эту череду побед, надобно понять, что дело не ограничивается пошлым модерном: в том или ином виде модерн, т. е. возведение удобного в образец красивого, существовал всегда. Любимые всеми импрессионисты явились героическими мещанами, поставившими свои впечатления о загородной даче вровень с подвигами Геракла, уважаемые всеми энциклопедисты написали гимн человеку средних достоинств. У г-на Журдена героическая родня: Маркиз де Сад и Дидро, Робеспьер и Гете, Поппер и Делез, Ренуар и Энди Ворхол — вот они, титаны Нового времени. Мещанская формация, мещанская парадигма истории — и ее следует отсчитывать со времен Просвещения — есть наиболее адекватное имя для сегодняшней цивилизации. Что же стыдиться? Вы ведь не стыдитесь того факта, что родились во времена полетов на Луну?
И потом, зачем чураться слова «мещанин»? Если это обозначение человека, заботящегося о хлебе насущном, создающего уют для себя и своих домашних, так что ж в этом дурного? Определение это без зазрения совести прикладывал к себе Пушкин, да и мыслящие современники наши — ну, скажем, Борис Кузин не стеснялись подобной аттестации.
— Да, мещанин, — так обыкновенно говорил Кузин, — да, да, тысячу раз да! Не палач, не сатрап, не крепостной, не бандит, но мещанин! Мещанин — и собираюсь настаивать на своих сугубо мещанских правах: свободе совести, религии, слова.
— Так ведь у мещан дом и уют на первом месте, а совсем не свобода слова, — говорили кузинские оппоненты.
— Да, уют, и я подписываюсь под этим положением! Дом, уют, достаток — это та крепость, в которой вызревают гражданские права, — так говорил обычно профессор Кузин и крепко сжимал кулак, показывая, какая она, эта крепость. А то, что без определенной поддержки или, используя кузинский образ, вне стен крепости — моральные ценности в обществе не выживают — было слишком очевидно.
И примеров тому — не счесть. Один из таких вопиющих случаев обсудили при встрече две несомненные личности (в личной состоятельности каждого из собеседников усомниться было трудно) — Борис Кузин и Дима Кротов, заместитель главного редактора журнала «Европейский вестник». Кротов, по слухам, создавал новую демократическую партию, и Кузин, в частности, коснулся и этого вопроса. Однако повод для беседы был иной. Кузин сказал так;
— Ты мне в глаза смотреть можешь?
— А что такое?
— Статья в вашем журнале про варварство и цивилизацию. Это как понять?
— Тема злободневная.
— А то что я этой темой занимался двадцать лет, забыли?
— Почему же, не забыли.
— Что же вы, иуды, ни одной ссылки на меня не поставили? Ни одной!
— Ну что за проблема, — храбрился Кротов.
— Есть ведь моральные правила. Какие-то границы, рамки ведь существуют? Ведь есть же, наконец, кодекс чести!
— Ты уж нас извини.
— Что же мне при встрече с тобой на другую сторону улицы переходить?
— Зачем?
— Затем, что руки твоей пожимать не захочу.
— Ну что ты так раскипятился. Мальчик написал, практикант. Непринципиальная статья, реплика по теме. Тебя все знают как главного специалиста.
— Знаю этих молодых, им бы лишь от пирога откусить, но вы-то куда смотрели?
— Сам знаешь, когда сдача в набор и сроки горят.
— Есть такие вещи, через которые переступать нельзя, понимаешь?
— Отлично понимаю тебя. Ты уж нас прости. В печать гнали.
— А может, ты ему сам и велел? Порог ваш больше не переступлю. Чувствую себя оплеванным.
— Нехорошо, конечно, получилось.
— Нехорошо? Чужие идеи присваивать — это нехорошо? Вот так, одним словом отделался? Взять мои убеждения и размазать по газетному листу — это просто-напросто нехорошо?
— Ну зачем же так, Боря? Пусть что-то у тебя и позаимствовали. Но если твои идеи станут достоянием масс, — разве это плохо? И согласись, Боря, стремление к прогрессу — это не твоя особая привилегия. Все туда хотят.
— Во власть рветесь, — горько сказал Кузин, — партии создаете. Куда нам, кабинетным ученым, до парламентских депутатов.
— Зачем эта ирония, Боря? Общее дело делаем.
— Ах, общее? Существует нравственный закон, в конце концов. Убеждения не крадут! Давайте опровержение.
Конец ознакомительного фрагмента. Полная версия книги есть на сайте ЛитРес.