Тревожное лето

Тайга жила своей особой жизнью: где-то в сопках одиноко куковала кукушка, звенел ручей, истекали янтарной смолой кедры, увешанные шишками, как сережками, стучал деловито дятел. Незаметно Ленька уснул, и приснился ему сон, будто Карпухин говорил: «Спасибо тебе, товарищ Леонид Ефимович Теткин, за верную службу в рядах советских отважных чекистов. Вот тебе билет до самой нашей дорогой столицы — Москвы. Придешь — и прямо к Климу Ворошилову. Так, мол, и так, послал меня Карпухин на кремлевские курсы красных командиров...» И вдруг откуда-то появился Шершавов. «Плохой он чекист, — сказал Шершавов, — в Мухачино отказался идти, да еще и Хроську потерял, подлец. Знатная была кобыла. Строевой конь, резвый и боевой». — «Так вот ты какой, — страшными пустыми глазами Карпухин заглянул в глаза Леньке, — строевого коня загубил...» От обиды и страха Теткин проснулся с сильно бьющимся сердцем и долго приходил в себя, озираясь. До слуха его донесся невнятный говор:

— Вот это, скажу тебе, конь был. Не конь, а змей-горыныч. Когда его свалили красные под Хатуничами, плакал я. Горькими слезьми умывался... — Теткин замер, боясь шелохнуться. Шагах в пяти, у самого ручья, сидели двое мужиков, жевали и неторопливо вели разговор. Остро пахло домашней колбасой и чесноком. У Теткина забурчало в животе, рот наполнился слюной. Он судорожно и громко сглотнул. Из-за густых кустов боярышника были видны две широкие спины: одна в пиджаке, другая в ситцевой горошками рубахе.

— Знамо дело, конь в бою первейший товарищ. Слышь, Никола, а может, то совсем и не проняхинская кобыла?

— Проняхинская. Я весь табун его знаю. Такая вислобрюхая только у него. Жеребая она. И кой черт сюда занесло?

— Може, волки загнали?

— Може, и волки.

Теткин, не дыша, вслушивался в неторопливый разговор. Осторожно вытянул из-под рубахи браунинг, перевернулся на живот и медленно подполз к кусту боярышника, усыпанному яркими красными ягодами. Минуту-другую слышалось мерное чавканье, потом потянуло едким самосадом.

— Ну ничего, придет скоро и наше времечко.

— Охо-хо... Когда оно еще придет. Пока дождемся, роса глаза выест.

— Скоро уже. Больше ждали. Их песенка, почитай, спета. Накомандовались, накомиссарились. Надо и честь знать. Пусть строят мост, пусть стараются, а мы его потом вжик — и петушиным хвостом пойдет энтот мост. Вот так-то...

Сердце колотилось так, что готово было выскочить. Встать и крикнуть: «Руки вверх! Ни с места!» — и отвести их к Шершавову?

Может, Теткин именно так и поступил бы. Слишком соблазнительна была мысль привести в Черемшаны бандитов. Проконвоировать их по главной улице, пусть глядят люди, что и Теткин не лыком шит. Кешка небось разинет рот. Леньку бы не остановило, что в магазине его пистолета имелось всего два патрона. Он уж приподнялся на четвереньки, но в это время со стороны дороги послышались шаги и чей-то молодой голос:

— За версту угнал. Теперя не потеряется, а с Проняхина магарыч сдерем, цельную четверть. Поехали. Не то мошка заесть.

Ленька снова лег и вытянул вперед правую руку с намертво зажатым в кулаке браунингом.

Спелый как помидор диск солнца укололся об острую пику могучего кедра и застрял на ней. Зудела мошка, лезла в рот и нос. Все мышцы Теткина занемели, и если бы ему вдруг сейчас потребовалось подняться, то он не смог бы.

Еще некоторое время он лежал, пока до сознания не дошло, что опасность миновала и можно наконец встать или, на худой конец, сесть. Подтянул ноги, сел, вяло провел ладонью по лицу, давя мошку, посмотрел на окровавленную ладонь и вытер о штанину. Куда шли эти люди и откуда, оставалось неизвестным. Но что Хроська уже где-то на пути в Мухачино — это уж точно. Ленька задрал подол рубахи, засунул браунинг за пояс. Ощутив кожей холодок металла, почувствовал себя спокойнее.

По следам на малоезженой дороге он определил, что двое направились в лес, вдоль Тещиного ручья, один ушел в сторону Черемшан. После минутного раздумья Теткин вернулся к тому месту, где полдничали двое, и принялся разглядывать притоптанную траву. Но сколько он ни приглядывался, не нашел ни единого доказательства тому, что четверть часа назад здесь кто-то был: ни клочка бумаги и даже ощурка колбасы с чесночным запахом.

Версты три прошагал Теткин, прежде чем увидел на обочине дороги Хроську, и чуть не заплакал от радости. Хроська мотала своим безобразным хвостом, раздвигая мордой пахучее таежное разнотравье. Почуяв шаги, она вскинула голову, как боевой конь, запрядала ушами. Видно, не всегда Хроська была такой вислобрюхой водовозной клячей, помнила и она лучшие времена, когда ходила под седлом красногвардейца. Хроська враждебно скосила фиолетовый с голубыми искорками глаз, но узнала Леньку и потянулась к нему мягкими отвисшими губами, ткнулась в его плечо. Ленька погладил кобылу по жилистой шее, похлопал легонько, что-то бормоча трогательное и неловкое. Накинул уздечку и повел Хроську на поводу.

До Мухачино осталось осилить ее более десяти верст. Сущие пустяки по сравнению с тем, что пройдено. Длинные лохматые тени легли поперек дороги, Ленька неслышно ступал по мягкой влажной земле, и только Хроська, старчески приволакивая вопи и приседая крупом, нарушала ритмичной поступью хрупкую тишину.

Гадючья поляна. Август 1927 г.

Матрена перешла ручей, оглянулась. Никто не смотрел ей вслед. Прошла еще немного и, когда вступила в лес, подобрала юбку и что есть духу бросилась по еле заметной тропинке, которая вела на Гадючью поляну. Поляна та славилась в ягодную пору крупной и душистой малиной. Но мало кто зарился на эту поляну из-за обилия гадюк, и были здесь они особенно ядовиты. Поляну еще называли Сонькиной, по имени дочки Прасковьи Говязиной, умершей от укуса гадюки лет пятнадцать назад.

С той поры поляну обходили стороной.

Четверть часа прошло, Матрена все бежала, задыхаясь, и белая в горошек косынка трепетала на ее шее. Когда показался горелый дуб, она убавила бег, потом перешла на шаг, утирая потное лицо косынкой. Миновала маленькую пологую балочку, еле двигая ногами, а потом и совсем остановилась, прижавшись спиной к кривобокой березке. Матрена стояла тяжело дыша, озираясь и покусывая пунцовые, цвета подмороженной калины, губы. Кругом стоял молчаливо густой лес. Тюкал дятел, как будто чего-то боясь. Треснул сучок. Матрена вскрикнула и отшатнулась, закрыв лицо локтем, как от удара. Перед ней на расстоянии двух шагов стоял Семен Лялин с котомкой за плечами и карабином в руке. Минуту-другую они изучающе глядели друг на друга. Дубленое лицо Лялина сморщилось в усмешке, но серые чуть навыкате глаза оставались холодными и безучастными.

— Зачем звал?

— Пришла все же? — сказал он. — А я-то думал, не видать мне тебя. Это хорошо, что пришла. — Он подходил к Матрене медленно, крадучись, неслышно ступая по густой траве, а она пятилась, готовая закричать на всю тайгу.

— Не подходи... Богом прошу, не подходи, — шептала она чуть слышно.

— Ну чего ты... Съем я тебя, что ли? — так же тихо шептал Лялин, придвигаясь к ней. — Не боись, тебе говорю...

Матрена чуть не упала через поваленную лесину, ноги ее уже не держали, и она села. Лялин стоял перед ней, глядя сверху вниз, и лицо его все так же морщинилось в улыбке.

— Да не трясись ты. Ужель такой страхолюдный стал? — Сбросил котомку, опустил карабин.

— Чего тебе надоть от меня, чего ты меня преследуешь, чего я тебе плохого исделала, паразит ты, ирод безрогий?.. — Она зарыдала в ладони.

Лялин быстро осмотрелся, сел рядом.

— Хватит слезу пускать! — Желваки заиграли на его коричневых сухих скулах. — Хватит, говорю. Перестань. — Пошарил по карманам, извлек разукрашенный затейливой вышивкой кисет, насыпал махорки в бумажную скрутку, задымил, упершись локтями в колени и сгорбив неширокую спину. Некоторое время сидел молча, курил, глубоко втягивая дым, и глядел перед собой, Матрена всхлипывала, утирая пальцами глаза.

Лялин искоса поглядел на нее.