Страница 110 из 110
Владивосток. Сентябрь 1927 г.
В пять пятнадцать шхуны вошли в бухту Золотой Рог. Из трюма первым вывели буквально под руки Лялина. Он никак не мог понять, что же произошло.
— Этот, что ли, Лялин? — спросил Хомутов.
— Он, — сказал Кержаков. — Ноги вон не держат. А какой был геройский мужик...
Из трюмов вытаскивали бандитов, обезоруживали и строили на берегу в затылок один другому. Некоторые, сообразив, что попали в ловушку, хватались за оружие, бросались врукопашную, кричали. В трюме «Тайфуна» глухо бухнули выстрелы. Трое бандитов оказали яростное сопротивление. Они забились в дальний угол, забаррикадировались чем попало и громко выкрикивали бранные слова.
На автомобиле подъехал Губанов.
— Не хотят вылезать?
— Вылезут, — усмехнулся Хомутов. — Нам некуда торопиться. Мы подождем.
Губанов подошел к разоруженным бандитам, вокруг которых плотной стеной стояли красноармейцы, поискал глазами Лялина. Тот, увидев его, стиснул зубы так, что кожа на скулах побелела, и тут же отвел налитые ненавистью глаза.
Губанов постоял заложив руки за спину, хмыкнул и вернулся к Хомутову.
Просыпался город, зазвенел первый трамвай.
Черемшаны. Октябрь 1927 г.
Уже наступили холода. Осыпался лист, тайга почернела, утратила свою красоту. В волости стало спокойно, никаких тебе банд или еще чего такого. Шершавов, Телегин и Кешка приехали в Мухачино. Остановились у Голякова.
— Ну как Теткин? — был первый вопрос.
— Ничего Теткин. Силов набирается. Тут где-тось с Варькой крутился. Крепкий парень, другой бы на его месте сразу бы окочурился.
Теткин нашелся, он готовил баню. Обнялись.
— Н-ну как вы т-там? — спросил Ленька, обращаясь сразу ко всем.
Телегин развел руками:
— Без тебя, брат, дело не идет, Барсук говорит, везите его быстрее. Они чего-то там затевают.
Перед ужином сходили в баньку, что стояла на краю огорода. Парились все до изнеможения и особенно Шершавов. Хлестались дубовыми вениками от души. И все же Телегин всех выжил с верхней полки. Шершавов и Ленька тяжело дышали внизу.
В предбаннике, надевая чистое, пахнущее ветром белье, Шершавов увидел на груди у Леньки большую пятиконечную звезду, вырезанную бандитской рукой. Рана затянулась нежной, розовой кожицей. Поймав взгляд Шершавова, Ленька отвернулся, стесняясь невесть чего, а тот трудно втянул в себя вдруг ставший густым воздух и опустил глаза.
На другой день все четверо отправлялись в Черемшаны, Все разместились на телеге, и только Тарас шел сбоку, потряхивая вожжами:
— Н-но, милай... н-но...
Варька стояла у ворот и махала рукой.
— Влюбился небось? — толкнул Шершавов Леньку.
Тот закраснелся:
— Да ну вас, Егор И-иваныч. Скажете тоже.
Бричка пошла под уклон, и Тарас Телегин запрыгнул в нее на ходу.
Свернули на центральную улицу, что вела к сельсовету, и Шершавов с досады аж сплюнул.
— Ну, теперь будет денек... — Навстречу в замызганном зипуне торопилась Колобиха. — И надо ж такое... — сокрушался Шершавов, — весь день теперя пойдет наперекосяк.
Бричка поравнялась с Колобихой, та остановилась, смиренно сложив на зипуне жилистые руки, и отвесила глубокий поклон:
— Здравствуйте вам.
— Чего это с ней седни? — озадаченно спросил Телегин. — Мабуть, тигра в тайге сдохла?
Ленька с радостным волнением крутил головой на истончавшей шее, узнавал и не узнавал главную улицу села. Вот и сельсовет. Бумагинский дом, зияющий пустыми глазницами окон. Ленька посмотрел на Шершавова, мол, что это значит. Егор Иванович крякнул в кулак, отвернулся. Ему неловко было признаваться, что поколотил цейсовские стекла, когда узнал, каким мукам белобандиты подвергли Леньку.
Бил он их тогда от души подвернувшимся под руку коромыслом.
— Больно уж глаза мне застило это кулацкое стекло, — сказал Шершавов.
Телегин натянул вожжи:
— Приехали.
Шершавов направился в сторону села. Все трое подошли к могиле с остроконечным памятником и жестяной красной звездой на верхушке. Сняли кепки... Прибитая дождем и подсохшая земля на холмике была усыпана поздними цветами.
— А энти, — указал Телегин на крупные желтые, — Матренины. Золотой шар называется. Скоро поставим тут большой памятник, чтоб виден был с любого конца Черемшан. — Он вздохнул тяжко и со всхлипом, придержал от порыва ветра волосы, провел пальцем по глазам. — Чтоб люди помнили Захара Соломаху, первого председателя коммуны, и сынка его Фильку.
Поднимался сильный ветер, рвал с деревьев желтую листву, кружил ее и свистел в голых рамах бумагинского дома торжествующе и весело.
Наступала осень.