Тревожное лето

Может, Исай рыдал не от горя, а от радости, что так выгодно сбыл товар, не тратясь на перевозку в город, да и государству меньше отдал? И чего, спрашивается, такой жмот оставил на току мешки с зерном на ночь глядя? Кроме Шершавова, Соломаха никому не говорил о своих подозрениях. И Шершавов наказал молчать пока.

— Чего ж хныкать, вступай в коммуну, — взялся за старое Соломаха. — В одной упряжке да всем скопом легче будет...

Семижен поцарапал ногтем лысину:

— Оно, конево дело, так, дык опять же, не сам хозяин...

— От попало на язык: не сам, не сам! Жрать-то будешь сам, а не кто-то.

— Погожу маленько, Захар Ульяныч. Боязно чтой-то. Вот дай насладиться хозяйством, а потом и поглядим.

— Гляди, да не прогляди. Как бы не опоздал.

— Оно, конево дело, можно и опоздать, — согласился Исай.

— А как с лобогрейкой? Удружишь, не забыл?

— Дам, как не дать, раз уговор был. Мое слово — железо. Вот управлюсь, и получите механику.

Соломаха затоптал окурок, вспрыгнул на коня.

— Ну будь, Исай Исаич. Поспеть надо седни на все поля.

Солнце уже стояло в зените, зудели слепни. Стояла та пора лета, когда вся зелень, насытившись теплом и солнцем, щедро источала дурманящие запахи, от которых кружилась голова и хмельно становилось на душе. Охровой желтизной бралась тайга, жаркими кострами вспыхивал в подлеске клен, рдела рябина. Отяжелевшие зернами шишки до времени срывались с кедра и шлепались в густую прошлогоднюю хвою, Верещали сойки, высоко в небе кружил орел, высматривая добычу. Соломаха, истекая потом, спустился в низину, свернул к мочажине, запрятавшейся в осоке, напоил коня, смочил голову и грудь, огляделся. Вправо уходила тропка в густой ельник, по которой шли двое с карабинами наперевес и вещмешками за спинами. Соломаха даже присел от неожиданности и потянул за узду Воронка, прячась от греха подальше. Двое не оглядывались, а если бы оглянулись, то успели бы заметить председателя. Что они не черемшанские, Захар был уверен, да к тому же сельчане не ходили по тайге с карабинами, значит, чужаки. А чужаки — это люди Лялина, с которыми встречаться было опасно. Не раз Шершавов предлагал ему наган, но Захар все отнекивался, мол, коммуна и так вооружена, а ему на кой ляд оружие. И сейчас Захар поразмыслил, что иметь наган все же надо бы, да только носить его в открытую не хотелось, а куда ни спрячь под одежку, все равно видно. Оттянув Воронка в заросли таволожника, Захар сел на подвернувшийся кряж. «А может, то не бандиты, а кто из Тернового в гости?» Но в гости из Тернового обычно являлись, когда урожай о полей собран и отпадала надобность помогать. Гости знали, когда наведываться. В том месте, куда скрылись люди, крутилось и каркало воронье.

Коммунары, изнывая от жары, прятались под кронами деревьев в начале поля. Дотлевал костер, из шалаша торчали обутые в ичиги ноги, длинные и тонкие, по которым Захар узнал бригадира Силантия Кирсанова. Над шалашом висел лист бумаги с каким-то рисунком. Захар подошел. Кто-то ловко изобразил Кирсанова с дубиной в руке, а вокруг прыгали фазаны. И стихи крупно: «Есть у нас бригадир товарищ Кирсанов. Хорошо работу знает только на фазанов». У бригадира свирепое и комичное выражение лица. Соломаха засмеялся. К нему подошли Лаврентий Шкода и Игнат Самохатка. Первый — лучший косарь, парень лет двадцати пяти, а второй — тоже косарь, но сгорбленный и худой, с вытянутым лицом.

— Это его так Гараська Пузаков, — пояснил Самохатка.

Шкода поддержал:

— И правильно. Так ему и надо!

Кирсанов протяжно храпел. Захар спросил:

— Сколь убрали?

Самохатка потер ладонью живот, морщась.

— Гектара два, почитай, выскребли.

— Больше. — Лаврентий выудил замусоленную тетрадку, пошептал. — Ежели с клином у ключа, то будет в аккурат еще двадцать четыре десятины.

— А где Матрена?

— По ягоду подалась. Говорит, пока пекло, соберу, да чой-то запозднилась.

Захар сел на лавку. Завидев председателя, коммунары потянулись к нему. В кустах отбивались от слепней лошади.

«И чего ее нечистый понес за ягодами. Дома нету их, что ли?» Захару хотелось повидать жену.

— С кем пошла? — поинтересовался он.

— Одна, кажись, — ответил Терентий Дубовец.

Захар нахмурился.

— Раз и навсегда предупреждаю. Сколь говорено, по одному в лес не ходить. Попугай я вам, что ли?

— А можа, надо! — подала голос Дунька Мартасихина, разбитная и некрасивая девка. — Чо ж, я Самохатку с собой потяну?

Мужики заржали. Самохатка, морщась, потер ладонью живот.

— Постыдилась бы, дура.

— А можа, Шкоду? — не унималась Дунька, вызывающе выпячивая грудь. — Я вдругорядь обязательно, как приспичит, двух возьму.

Самохатка истово сплюнул и покачал головой.

— Во глупа баба.

Захар, стараясь скрыть свое беспокойство, сердито потребовал растолкать Кирсанова. Тот нехотя поднялся и принялся зевать,

— Вон какая хмара течет, — указал Захар на сопку. — Седни не управимся с валками, завтра будем локти кусать.

Дорога на Мухачино. Август 1927 г.

Один раз Теткин уже побывал в Мухачино, это было ранней весной, и еле выбрался оттуда. Верстах в десяти от деревни раскинулась болотистая долина, с которой крестьяне снимали густые и сочные травы на зимний корм скоту, если не мешал разлив Черемшанки. А река в этом месте делала крутой изгиб и уносила свои буйные по весне и осени воды на юг, в межгорье, и через десятки верст вливалась в море. В период дождей Черемшанка взбухала, мутнела и заливала низины, подымая на своей могучей спине копны и стога сена, те, что не успели вывезти. Прошлой весной до Мухачино Теткин, Телегин и еще двое бойцов из ЧОНа добрались без особого труда. Назад возвращались с хлебным обозом. Нельзя сказать, чтоб с охотой, но и без особого энтузиазма в Мухачино загрузили подводы. Телегин все торопил, зная нрав Черемшанки, и не ошибся. Обоз попал под проливной дождь и застрял посреди долины, утонув по самые ступицы. А вода прибывала. И чтобы не пропал хлеб, пришлось возвращаться Телегину в Мухачино и мобилизовать крестьян на спасение обоза. Ленька с нервным ознобом вспоминал, как выступал перед мухачинцами, взывая к их совести, и как над ним в открытую смеялись. Телегин кричал в ответ о мировой революции, а в него летели конские ковяхи, и он плакал на виду у всех, но слезы его смешивались с водой, потому никого они не трогали.

Если бы не Голяков, пропал бы хлеб. Он первым вызвался оказать помощь продотрядовцам, следом за ним потянулись и другие. С грехом пополам обоз вытащили на сухомень, и всю неделю продотряду пришлось ждать спада воды.

Да лучше бы обоз и не спасали. На седьмые сутки ожидания по нему ударила банда. Вода к этому времени спала, и наутро продотряд собирался форсировать полуметровый слой ила, чтобы выбраться из западни. Бандиты очередью из ручного пулемета прошили обоз от хвоста к голове, убили чоновца Симаху и легко ранили Телегина. Вынудив продотрядовцев отступить в тайгу, они распороли мешки с пшеницей и житом и высыпали зерно в грязь, затоптав его...

Телегин скрипел зубами, обещая вывести на чистую воду куркулей. Через неделю по прибытии в Черемшаны явился Левон Голяков и положил перед Шершавовым список пятерых мухачинцев, по его мнению участвовавших в нападении на обоз. Не верить Голякову Шершавов не мог, потому как Голяков являлся одним из активнейших партизан. Этих пятерых взяли, разбирался с ними Шершавов лично и признал всех пятерых невиновными и отпустил домой, а на Голякова заимел подозрение как на яростного врага Советской власти. Был ли и вправду Голяков врагом, или же Шершавов не до конца разобрался в этой истории, трудно сказать, но с тех пор Голяков вышел у него из доверия, и когда составлял для ГПУ сводку происшествий, вписал в нее Голякова и все то, что о нем думал.

...За Новыми Черемшанами Теткин влез на выгнутую дугой мосластую спину Хроськи и, подгоняя ее пятками, затрусил по мягкой, заросшей подорожником дороге. В полдень Ленька сделал привал, сполз с уставшей Хроськи и чуть не упал. Ноги не держали, а ягодицы горели, как будто Леньку сняли со сковородки. Кое-как размявшись, он почувствовал голод и вспомнил, что ничего с собой не взял. Со стоном вытянулся под разлапистым дубом, предварительно наглотавшись до боли в горле воды из звонкого ключа, и снял с кобылы уздечку. Гудели пчелы, кружась над медуницей, пахло, прошлогодним сопревшим листом и грибами ильмаками. Солнечные лучи с трудом продирались сквозь густые кроны таежных великанов и вонзались острыми шпагами в мягкий как перина наст. Ленька блаженствовал, раскинув по-богатырски ноги. Кешкин браунинг засунул под рубаху, за брючный ремень, — для удобства.