Кто идет?

Тоня подошла. Они встретились взглядами. Взгляд Тони был странный. Аленкин ничего не успел уловить в нем. Но она не улыбнулась. Ничуть. Подняла руки, развязала шнур и стала исчезать за медленно падавшей шторой. Ему неприятно было смотреть, как пропала сначала ее голова, потом шея, грудь, белый передник и ноги в белых носочках. Они исчезли не совсем — штора не доходила до пола. Тоня почему-то задержалась. Из-за этого он медлил уходить — а вдруг она выйдет к нему?

Тоня не вышла.

Аленкин спустился к себе. Ложиться спать уже не стоило. Он просидел на койке до самого начала вахты. Вспоминал, думал, пытался понять что-либо и в конце концов решил подойти к ней и спросить, в чем дело. Удобнее всего будет завтра, во время стоянки в Сталинграде. С этой мыслью он и пошел на вахту.

Поднявшись по внутренней лестнице, соединяющей нижнюю палубу с коридором второго класса, Аленкин мельком взглянул на пустой стул в начале коридора. Проводницы на месте не было, но штурман не поинтересовался даже, где она, вышел на пассажирскую палубу и направился прямо к трапу, ведущему на капитанский мостик.

Вечерняя палуба, как всегда, встретила музыкой, беззаботным смехом, ленивым говорком в полутьме, силуэтами. Когда Аленкин подходил к трапу, чей-то женский голос сказал:

— Смотри, это он! Правда, ничего себе?.

— Дура! — тихо выругался Аленкин и, не поворачивая головы, искоса посмотрел в ту сторону. Две девушки, вытянув ноги, лежали в шезлонгах.

На капитанском мостике Аленкин остановился. Снял фуражку, расстегнул ворот кителя и почувствовал вдруг такое облегчение, как будто все это время был взаперти. «Хорошо, — подумал он, — что хоть погода ясная — легче будет отстоять вахту».

Медля идти в рубку, он облокотился о поручни мостика и посмотрел вниз.

Волга разлеглась меж черных берегов иззелена-синяя, мерцающая. Вода была в ней так тиха, что звезды отражались где-то в глубине и выглядели затонувшими. Лишь на стрежне, белые и яркие, они плясали в узких плошках волн, перекатываясь в них и множась. Странное чувство вызывала тишина и безмятежность этой ночи. Становилось еще грустней.

Послышались неторопливые шаги поднимающегося по трапу капитана. Аленкин застегнул китель и вошел в рубку.

С приходом капитана старший штурман и его рулевой пожелали всем счастливой вахты и ушли. В рубке остались капитан, Аленкин и сменивший верзилу рулевого приземистый, коротконогий Ветохин, чья голова в плоском картузе еле возвышалась над штурвальным колесом.

Аленкин прошел вперед и встал в левом углу рубки. Капитан зашел справа. Энергичным движением положил обе руки на раму опущенного окна и, перегнувшись вперед, как оратор на трибуне, долго оставался в таком положении, вглядываясь в чистую синюю даль.

— Где идем, молодежь?

Не очень молодой Ветохин, который уже шестую навигацию стоит с капитаном ночные вахты, сразу определил, что настроение у капитана хорошее.

— Приверх Щербаковского острова, товарищ капитан, — ответил Аленкин.

— Верно. Ну, а как твои дела, Ветохин?

Ветохин снял картуз и, держа его над головой, мизинцем почесал макушку, снова покрыл свою большую голову и озабоченно сказал:

— Никак не остановлюсь, товарищ капитан. Вчера вечером уже было остановился на Фелафее, но боцман не советует, говорит: неудобно волгарю такое имя давать. Как, говорит, его сокращать будешь? А? Филька? Фильками, говорит, собак кличут. А я думаю… как полагаете, товарищ капитан, я думаю, что хорошее имя незачем сокращать, его скорее петь охота. — И он пропел на всю рубку: — Фе-ла-фе-эй.

— Держи ровней, Ветохин! — резко оборвал его Аленкин. Ему трудно было слушать всю эту ерунду. С некоторых пор почти каждую ночную вахту капитан и рулевой, неизвестно почему решив, что у Ветохина родится сын, подыскивали ему имя. Обычно Аленкина забавляла серьезность, с какой занимался этим капитан, и то упоение, с каким Ветохин выкапывал откуда-то невероятные имена, считая, что у потомственного волгаря имя должно быть старинное, бурлацкое. Сегодня все это очень раздражало Аленкина.

Ветохин обиженно замолчал, а капитан, не обращая внимания на тон штурмана, весело спросил:

— Ну и что же ты решил?

— А я с вами, товарищ капитан, хотел посоветоваться— поскучневшим голосом отозвался рулевой. Он искоса поглядывал на Аленкина и думал: «Красивый парень, молодой, а сердце в нем что у козы… Стоит, глядит и ничего, кроме бакенов, не видит».

— Ну куда, куда ты, Ветохин, возьми полевее!

Капитан резко обернулся к Аленкину и спросил:

— Вы что это, опять не спали перед вахтой?

— Не пришлось, товарищ капитан, документацией был занят.

— И опять в салоне первого класса?

Аленкин промолчал. «Вот черт, заметил все-таки».

— Перед вахтой штурманам полагается спать! — жестко сказал капитан. — Ночь сегодня будет трудная — не видите, Волга полна звезд, к туману это. — Помедлив, капитан добавил: — Посмотрим, как вы знаете плес. Идти придется, считай, без обстановки.

— Я готов, товарищ капитан, — бойко ответил Аленкин, а сам подумал: «Только экзамена сегодня не хватает».

Чтобы не нарваться на замечание капитана, он все больше придирался к рулевому:

— Клади круче, клади на борт, сомнешь ведь бакен!

На этот раз Аленкин был прав, и капитан шутливо заметил:

— Второй персональный бакен хочет заработать. Есть уже на Аграфеновском перекате Ветохинский бакен, будет и второй. Помнишь, Ветохин?

Рулевой не ответил.

— Помнишь, как середь бела дня за бакен зашел?.. Ну, раз молчит, значит, помнит. В прошлую навигацию, — принялся не в первый уже раз рассказывать капитан, — сработал товарищ Ветохин, ну и сработал!

Рулевой упорно молчал.

Аленкин знал, что после этих слов последует фраза: «Чуть было песка не прихватили». Капитан не заставил себя ждать.

— Чуть было песка не прихватили, — сказал он все с той же слышанной много раз благодушно-сердитой интонацией.

Большого труда стоило Аленкину слушать все это молча. А капитан продолжал:

— … С этих пор называется этот бакен Ветохинским… навечно..

Так и шла вахта. Стоять Аленкину было трудно — ныли ноги, хотелось спать. Потом он неожиданно взбодрился. Теплоход подходил к Камышину, и Аленкин подумал, что в Камышине Тоня может выйти на палубу. Она делала это не раз, даже на очень поздних стоянках. Скоро он уже не сомневался в том, что она выйдет.

В Камышин пришли точно по расписанию — без пяти два.

Аленкин пропустил вперед капитана и, идя следом за ним, уже с трапа заглядывал на палубу. Там никого не было.

Капитан пошел на пристань, Аленкин прошел по палубе до носа и заглянул на левый борт ― и там ни души! Тогда он спустился вниз, сдал дежурному сведения о количестве пассажиров и с деловым видом вышел на палубу дебаркадера. Стараясь держаться в тени, он поглядывал то на верхнюю палубу теплохода, то в ярко освещенную диспетчерскую, где сидел капитан, расположившись по-домашнему: нога на ногу, фуражка на столе. Он разговаривал с молоденьким дежурным по вокзалу. Улыбался. Грозил ему пальцем. Дежурный тоже улыбался, смущенно опустив голову.

Зазвонил телефон. Дежурный послушал, посмотрел на капитана и молча передал ему трубку. Капитан слушал, и с его лица быстро уходило оживление, черты деревенели, глаза стали перебегать с предмета на предмет — капитан злился. Потом он начал кричать. Аленкин не стал прислушиваться, он топтался на месте, не сводя теперь глаз с верхней палубы. Он ждал, что вот-вот откроется из классов дверь и на белую палубу выйдет Тоня в длинном байковом халатике, и лицо у нее будет такое, как будто она и не ложилась спать. Она подойдет к перилам, поежится от ночной прохлады, потом прислонится к белой колонке и будет смотреть на него. А ему больше ничего и не надо.

Настроение у Аленкина портилось. С носовой части дебаркадера, точно ее позвали, бежала белая кошка. В трех шагах от Аленкина она остановилась. Подняла голову. Посветила на него снизу вверх лунными дырами глаз и просительно-зло мяукнула.