Кто идет?

О том же самом, очень волнуясь, рассказывал мне и боцман Тимохин:

«В одно время и тонем и горим. В первом классе раковины от жара трескаются, в трюме — вода! Девять пробоин — это ж полный ко дну! Тут, конечно, боцман засучил рукава, но, конечно, хуже всего капитану. А он — ну куда там!.. Он имел свою волю. Вот если наш капитан промахнул бы — пошел середкой, — мы бы сгорели или потонули. Разница не особенно большая. Да-а, с кем ни поговори, каждый скажет: он спас теплоход и всех. Я даже не располагал, что останусь живой. А главное в этом деле — голова у него хорошо думает: не разрешил, видишь, зенитчикам стрелять. Только бы фрицам наводку сделали, а толку?.. Конечно, спасибо ему, слава богу, жив остался. Детей у меня много и жена есть, а жена не сапог — с ноги не скинешь. Ну, хватит, всего насказал, остальное другие скажут».

Говорили и другие, каждый по-своему, и все об одном: это капитан спас сотни жизней и судно. Он сказал, что пройдем, — потому и прошли!

…Василий Адамович мучительно медленно двигал по скатерти коробок впритирку к книге. Другая рука, сжатая в кулак так сильно, что побелела кожа на суставах, лежала на переплете.

— …Гитлеровцы стали бить по рубке из пулеметов, но пули вязли в автомобильных покрышках, которыми изнутри была обложена рубка. Один только осколок влетел внутрь, он прошел между капитаном и лоцманом и врезался в переднюю стенку… Кстати, эта дыра так и оставлена на память… Посмотрите потом — в левом углу, внизу.

Пятнадцать километров прошел «Седов» под огнем. С берега видели — шел как факел!

Спичечный коробок добрался до верхнего уголка книги. Василий Адамович откинулся на спинку стула, улыбнулся, разжал кулак и, поглаживая зеленый переплет, с облегчением сказал:

— У Ерзовки огонь прекратился сразу, все, крышка! Дальше немцев не было.

Василий Адамович замолчал. Он выглядел усталым. Только глаза были еще разгоряченные. Он поглядывал то на стенку, то на стол. Что-то еще мелькало у него перед глазами. Потом спросил:

— Послушайте, а что, Галашин вам ничего не рассказывал?

— Рассказывал… Могу повторить: «Команда показала образцы мужества, в результате чего теплоход «Георгий Седов» с честью выполнил поставленную задачу и прорвался в Горький через линию огня. Убитых не было. Ранило одного матроса».

— И все? — с умилением спросил Василий Адамович. — Какой молодец, а?.. Русская душа — не умеет хвастать!..

На следующий день, за несколько часов до Куйбышева, я нашла Василия Адамовича на палубе. Встретил он меня очень приветливо и до самого привала рассказывал интереснейшие истории о дебаркадерах. Оказывается, у них есть своя столица — Алатырь, близ Казани. Там они зимуют, там царство плотников и всяких деревянных дел мастеров. Оказывается, в старину подводные части дебаркадеров заполнялись солью, чтобы дерево не гнило.

Рассказывал все это Василий Адамович медленно, с утомительными подробностями, называя дебаркадеры единицами и измеряя их погонными метрами… И все равно впечатление было такое, как будто речь шла о произведениях искусства.

Он говорил до тех пор, пока не стал отчетливо виден куйбышевский пассажирский пыльно-голубого цвета «дебаркадеришко», как называл его Василий Адамович.

Когда теплоход стал разворачиваться, Василий Адамович побежал к другому борту. Положив руки на поручни, он впился глазами в свою «единицу» и с этой минуты позабыл обо мне. Разглядывая голубой плавучий дом, который быстро увеличивался, приближаясь, Василий Адамович, как художник у картины, то отдалялся в глубину палубы, то подходил к поручням. Потом, наклонив голову набок, смотрел куда-то вниз, бормоча:

— Провис… провис корпус, докования просит.

Перед отвалом из Куйбышева я еще раз увидела Василия Адамовича. Он сидел на корточках под окном диспетчерской и согнутым пальцем обстукивал филенку. Я окликнула его. Василий Адамович выпрямился. Его аккуратный синий китель весь был в паутине, на локтях и коленях темнели мокрые пятна.

Отряхивая ладони, он озабоченно сказал:

— Водотечная единица, придется ломать.

Когда «Седов» отходил, Василий Адамович снял фуражку и крикнул:

— Про сталинградский дебаркадер не забудьте!

ЗА ТУМАНОМ

Все три часа саратовской стоянки Аленкин промотался между лабазами и диспетчерской. Переоформлял накладные, ругался с работниками пристани, плохо подготовившими погрузку. Из окна склада, затянутого паутиной, он увидел, как Тоня уходила в город, и ничего не мог сделать — ни остановить, ни позвать, ни пойти с ней.

Как только теплоход вышел в рейс, Аленкин забежал к себе в каюту, сбросил шинель и в одном кителе побежал в салон первого класса. После такой работы вполне естественно выпить бутылочку холодного лимонада — пусть Тоня ему подаст!

В салон можно было пройти по внутренним коридорам, мимо капитанской каюты, мимо вахтенной проводницы, которая сидит тут же за маленьким столиком с ключами и со своего «наблюдательного пункта» может смотреть на все четыре стороны: впереди у нее салон, позади капитан, направо и налево выходы на палубу. Кроме того, ей виден каждый человек, поднимающийся по лестнице, стоит только привстать и взглянуть за барьер. Поэтому с некоторых пор Аленкин ходил в салон прямо с палубы — там есть узенькая дверь. Это удобно еще и потому, что он может сначала заглянуть внутрь через стеклянные стены.

Он торопился наверх в надежде, что застанет Тоню одну, но опоздал. В салоне уже сидел какой-то военный. Тоня стояла подле него в своем белом переднике и белой наколке на волосах, которую Аленкин терпеть не мог, потому что наколка эта очень к лицу была Тоне, Недавно он сам слыхал, как какой-то дурак сказал ей, что с этой «штучкой» в волосах она похожа на Василису Прекрасную.

Тоня стояла подле военного и, красиво наклонив голову, писала в узеньком блокноте, не кладя его на стол, а держа в левой руке.

Эти блокноты Аленкин тоже не любил. Ему всегда казалось, что она записывает в них не горячие и холодные блюда, а адреса и телефоны.

Военный очень долго говорил и пялил на Тоню глаза. Она записывала, поддакивая ему движением головы и улыбаясь. Аленкин злился, что не слышит через толстое стекло ни единого слова. Он сел тут же у прозрачной стены за маленький шахматный столик и стал ждать, когда она обратит наконец на него внимание.

Тоня ушла на кухню, не взглянув в его сторону.

Аленкин вытащил маленькую книжицу (теперь он читал только такие книги, которые помещались в кармане) и стал делать вид, что читает.

Голодный и злой, он смотрел из-под козырька фуражки в салон. По палубе, круг за кругом, прогуливалось несколько человек. Приближаясь к носу, они поднимали воротники пальто, с недоумением поглядывая на штурмана, который давно уже сидит в тонком кителе на ветру.

Через некоторое время все столики в салоне были заняты. Тоня двигалась все быстрей и быстрей. Аленкин бесился и недоумевал, как это люди умудряются есть часами.

Изредка Тоня приближалась к тому месту, где он сидел, и тогда на ее лице появлялось такое выражение, как будто она что-то ищет на полу.

И это продолжается уже пятый день! С того проклятого вечера, когда он попытался заговорить с ней всерьез. До этого все было хорошо. Танцевала Тоня только с ним. На больших стоянках они ходили вместе в кино. В Астрахани, в прошлый рейс, успели даже побывать на концерте, и вдруг!.. Почему отпугнул ее серьезный разговор?!

Аленкин боялся только одного — что у Тони кто-то есть. Может, остался на волго-донском теплоходе.

Аленкин мучился ревностью, но обида была сильней. Пятый день он часами торчит у нее на глазах, а она даже и не взглянет. Хоть бы подумала, что все эти дни он не спит перед ночной вахтой!

Уже темнело. Он с тоской подумал, что минут через двадцать Тоня включит в салоне свет и опустит шторы, и он не сможет даже смотреть на нее. Так и случилось. Тоня, пожалуй, даже раньше времени включила люстры и стала опускать шторы. Сначала с того борта. Он замер. Он знал, что рядом с его местом по ту сторону зеркального стекла закреплен шнур от шторы и она сейчас сюда подойдет.