Страница 10 из 14
Зловеще и низко пылал над ним полярный ковш — семь зеленых огней, семь звезд Большой Медведицы. Ледяные звездные лучи тянулись к ресницам и покалывали глаза. Михаил заслонился локтем, вздохнул. Стало жалко себя — так жалко — до слез.
В это время Скрипицын сказал:
— Эй, батя, ты чего опять смотришь? Все смотришь и смотришь. Спи.
И старик ответил:
— Да вот смотрю — думаю… Где же это мы встречались?
Он поскреб косматую свою бороду, хрустко зажал ее в горсти.
— Слышь-ка, а ты, часом, не геолог?
— Ну, допустим, — сказал, покашливая, Скрипицын.
— А ведь я тебя знаю, однако. Видел.
— Где?
— Недавно где-то…
Старик затих, пожевал ртом и затем, стремительно:
— Знаю, — сказал, — точно! — Ты осенью был в Салехарде?
— Ну, был.
— Стало быть, я там тебя и видел. В чайной, на углу, возле склада… Мы с ребятами похмелялись, а ты как раз подошел, помнишь?
— Постой, постой.
Скрипицын сел, упираясь кулаками в снег.
— Ты, что ли, с Лукьяновым был?
— С ним и с Гришкой, и еще с этим — как его? — мордатый такой, в очках.
— Вер-рно, — сказал Скрипицын, — все верно! Это ж друзья мои. — Он хохотнул. — Вот так история! Теперь и я припоминаю… Ты у них проводником служил?
— Ну, да. Ходил с партией по низовью. До недавнего…
— Забавно, — ухмыльнулся Скрипицын.
Они говорили быстро, перебивая друг друга и трудно сдерживая волнение. И слушая отрывистый этот разговор, Михаил подобрался весь, поднял голову.
— Забавно, н-да. — Скрипицын размял папироску, прикурил от уголька. — Выходит, мы с тобой соратники! Фамилия твоя — как?
— Фамилие мое будет Ананьев. — Старик улыбнулся. И сразу улыбка погасла. — Что ж это ты, — сказал он строго, — суетился тут, воду мутил…
— А что — я? — забормотал Скрипицын. — Что — я?
— А ничего. Перепугался… И меня с панталыку сбил… Тоже мне, соратничек!
— Но, но, — сказал Скрипицын, — спокойно, батя. Ты на себя поглядел бы.
— Так ведь я — понятное дело, — развел руками старик. — Я подошел, вижу: непорядок. Больно уж компания сумнительная. Чего-то все дергаются, жмутся… А у меня, между прочим, в мешке соболя. Шестнадцать шкурок! Соображаешь? То-та. Еще горностай, куница… Добыча богатая.
— Соболя! — Скрипицын отмахнулся пренебрежительно. — Это все, батя, мелочь, пустяки. Вот здесь… — Он шибко — ладонью — похлопал по брезентовой сумке. — Знаешь, что здесь лежит? Золотишко!
— Золото? — почтительно проговорил старик, — откуда?
— Из Урочища… Да это, в общем-то, не важно — откуда. Мощная залежь, вот, что главное! Перспективная. Если расчеты подтвердятся, будем прииск закладывать.
— Да, — сказал Ананьев, — да, конечно. С таким грузом — ай, ай… Как же-шь ты рискнул — один, на ночь глядя?
— Так получилось. Машина в зыбуне застряла, шофер ноги проморозил. Ну, я ему доху отдал, а сам — пехом… Как-нибудь! Да теперь уж недалеко.
— В район, что ли, топаешь?
— Туда.
— Стало быть, по пути.
Помолчали. Потом Скрипицын сказал:
— Смешно! Ну, этот чернявенький, кудреватенький — ладно. Молодой еще, квёлый. Но мы-то, мы — таежники, старые лесные волки!..
Он сказал, и мгновенно Михаил поднялся, шагнул через огонь, давя угли, разбрызгивая искры.
— То есть как это — квёлый? — сказал он вздрагивающим от обиды голосом. — Почему?
— Садись, — Ананьев потянул его за рукав, — чего пенишься? Садись, потолкуем.
— О чем толковать-то? — Михаил выпростал руку.
— И так ясно…
Он расстегнул тужурку, тронул внутренний карман. Пошуршал там, помедлил. И потом:
— У меня — деньги, — сказал с хрипотцой, — понятно вам? Двадцать тысяч. А вы… Эх! Да на моем месте любой бы забоялся.
— Ого! — Старик задрал бороду — удивился свыше меры. — Прилично… И куда ж ты с ними?
— В экспедицию, — сказал Михаил, — к ребятам. А вы думали, куда? — Он дернул плечом. — Бухгалтер наш заболел, вот, пришлось… Думал, поспею дотемна…
— Это что за экспедиция? — спросил Скрипицын, — чья?
— Академии.
— Из Ленинграда?
— А вы разве знаете?
— Я, брат, все здесь знаю. У вас начальником кто — Гринберг?
— Да, да. Семен Евсеич. Большой, кстати сказать, знаток здешних мест.
— Ну вот, — кивнул Скрипицын, — вот и разобрались.
И поворотившись к старику, он добавил скороговоркой:
— Историей интересуются. В старых рукописях ковыряются, вообще, всякое старье собирают. Ну, и раскопки ведут…
— Раскопки первоначальных казачьих поселений! — Михаил заметно приободрился и говорил теперь уверенно, легко. — Вы слышали, друзья, о Мангазее? Этот город возник в начале XVII столетия — просуществовал, правда, недолго, но оставил по себе прочную память. В сущности, он послужил как бы трамплином для сибирских землепроходцев, первой ступенью на пути к освоению этой вот земли.
И сузив глаза, он медленно, пристально, осмотрелся по сторонам.
— Колоритная земля! Непомерная, изобильная, суровая. Сколько здесь крови лилось!
По земле, по увалам и зарослям, протекли красноватые мутные тени… Стало светать. Стал виден недальний ельник — щетинистый, островерхий, весь испятнанный бликами. Стали стволы отчетливыми и плоскими, и все ярче стала проступать за ними косая, струистая полоска зари.
Ананьев сказал, поднимая мешок:
— Что ж, ребята, кончай ночевать. — Потопали!
— Н-да, переночевали, — хмуро усмехнулся Михаил. Зевнул, стукнув зубами. Закинул за плечо ружье. — Весело переночевали, ничего не скажешь!
Темноволосым, кудрявеньким этим пареньком — как вы, вероятно, уже догадались, — был я сам. Я лично. (В ту пору у меня и действительно имелись кудри!) И повел я этот рассказ от третьего лица — как бы со стороны — для того только, чтобы легче было показать все свои слабости, мелкие страхи и душевные метания…
Вероятно, кто-нибудь удивится: как и почему экспедиционные деньги доверили именно мне — недавнему лагернику, старому бродяге. Однако удивляться тут нечему. Дело в том, что почти все рабочие нашей партии были такими же, как и я.
Бывшие уголовники, дети ГУЛАГа, они сохранили здесь кастовые традиции, держались все вместе, жили одним коллективом. С помощью Вани Туманова попал в этот коллектив и я. И за деньгами меня послали вполне спокойно. Ребята знали: я не обману их, не сбегу, не смогу подвести своих. А если и подведу — далеко мне уйти не дадут…
И вот теперь, простившись со случайными товарищами по ночлегу, я шагал, раздвигая хвойный подлесок, спешил к своим ребятам. И вспоминал события минувшей ночи. В общем-то, никаких событий и не было — была маята, растерянность, безысходность… Событий не было, но все же я знал: я получил как бы первый урок: начал приобщаться к неведомой мне, непонятной жизни. Что-то во мне незаметно сдвинулось, изменилось за эту ночь. И удивительное дело, земля эта уже не казалась мне столь чужой и враждебной, как раньше. Она простиралась вокруг — непомерная, суровая, исполненная изобилия, и сам я был частью ее, и с облегчением чувствовал это.
Сладостное чувство освобождения испытывал я сейчас — чувство освобождения от страха перед неведомым!
На опушке, на изгибе дороги, я остановился, вытянув шею, и отыскал взглядом путников. Черные четкие их фигуры маячили на гребне увала. Они шли к востоку и там, куда они уходили, небо белело, наливалось пронзительным светом.
Один из них — невысокий с ружьем — вскинул руку, махнул, что-то крикнул невнятно. Потом он исчез — канул вдали. (С этой ночи, кстати сказать, началась моя дружба с Ананьевым. Впоследствии он стал героем многих моих рассказов и повестей. Мы часто с ним виделись и нередко со смехом поминали подробности первой нашей встречи.)
Вот так эта встреча закончилась… Проснулся ветер, загасил последнюю звезду. Горизонт раздвинулся, и над тайгой, смывая тени, взошел полярный день — ослепительный и недолгий.